– Не смей даже шебаршиться, прихвостень босяцкий.

Барин, прижавшись к земле, зашептал:

– Ежели бы вы от Акишки избавили, то благодать мне была бы. Измучил, извел меня лохмотник, всю кровушку испил, всю жизнь перелопатил.

Из-за кустов выставив рога, вылетела коза. Блеяние её было похоже на разъяренный вопль, в прищуренных глазах горел огонь, острые концы рогов блестели, хвост боевито торчал вверх. Стражники отскочили в разные стороны. Соловей-Разбойник присвистнул:

– От прыткой козы ни забор, ни запор. Не коза, а шишига рогатая!

– Не дерзи, – цыкнула на Разбойника через плечо коза и, подцепив на рога Акишку, принялась его трепать.

С худых акишкиных ног слетели валенки, помпоны отвалились, рубаха задралась выше головы. Стражники по первости обомлели, а затем загоготали во все горло, указывая пальцем на растрепанного и испуганного Акишку. Фрол крепился, прыская в кулак, но не выдержал и захохотал. Смеялись и Марьюшка с Макаром, и Бранибор, и Стёпка. Лишь Ерёма пристально разглядывал козу.

– Эй, Стёпка, скажи, мне мерещиться, али Гипотенуза нарисовалась пред нашими очами?

– Эй, Гипотенуза, – крикнул Стёпка, – почто не здороваешься? Своих не признала?

Коза сбросила Акишку с рогов, посмотрела на пса и гонца, и вдруг её морда расплылась в улыбке:

– Родненькие мои, уж и не чаяла вас живыми увидеть. Радость-то какая! – и забыв об Акишке, подбежала к Ерёме и ласково потерлась о ноги.

Босяк бочком-бочком отполз в сторону, жалобно хныкая и потирая ушибленные места.

Бранибор подмигнул Фролу:

– Вяжи голоштанника, да на конюшню его. Пущай самолично розги попробует. Да уж и барина своего на ноги поднимите, а то непотребно выходит, когда боярин, аки червь земляной ползает.

Фрол кивнул стражникам, те подхватили и потащили сопротивляющегося Акишку на конюшню. Барина с почтением подняли, отряхнули и повели в палаты.

– Ты-то как тут оказалась? – спросил Ерёма Гипотенузу.

Коза тяжело вздохнула:

– У нас такие дела творятся в царстве-государстве, врагу не пожелаешь.

– Да говори толком! – забеспокоился Ерёмка. – Что случилось?

Коза опять шумно вздохнула:

– Право слово, язык не поворачивается .

Стёпка встревожился:

– Жив ли царь Дорофей? А то помрет, а я без ордена останусь.

Пока Ерёмка, Стёпка и Гипотенуза разговаривали, все ушли в боярские хоромы.

– Жив, жив Дорофей, – отвечала Гипотенуза, – но хвороба его одолела, да такая, что спасения нет никакого. Влюбился наш царь. Науки забросил, звёзды не разглядывает, ёлки не считает. Токмо и знает, что невесту свою поблажает. Но самая большая беда в том, что теперича царь наш батюшка не покладаючи рук трудится. И всё царство-государство работать заставляет. Говорит, что наследникам надоть богатое государство оставить, чтобы, значит, гордились они Дорофеем.

– Не пойму, – задумчиво произнёс Стёпка, – тебе-то что за печаль?

– Если бы вы знали, сколько теперича у меня забот! Прежде стояла у забора, размышлениям предавалась. Меня Марфутка жалела, Сидор, опять-таки. Травы приносили, бока чесали, а нонче по лугам по полям гоняют. Да ещё и дорофеева невеста каждый день проверяет, сколько молока даю. Замучили вовсе. Вот и сбежала. Надумала быть вольной козой. Хочу – пасусь, хочу забор чешу. И никто мне не указ.

Ерёма рассмеялся:

– Стало быть, с пастухом тебе пастись надсада, а самой по полям скакать – воля вольная. Сказала бы Дорофею, пускал бы тебя саму пастись.

Коза обиделась:

– Будто вы не знаете, кто спорит с Дорофеем, тот воюет с собой.

– Акишку за что трепала? Обидел он тебя? – поинтересовался пёс.

Гипотенуза потупила голову, вздохнула:

– Знать его не знаю.

– Зачем тогда? – удивился Стёпка.

– А чего он бубенчики на валенки нацепил? Это наше, козье дело, с бубенцами ходить.

Ерёма засмеялся:

– Эх ты, голова рогатая, то не бубенцы, а помпоны.

– Всё одно обидно, – заупрямилась Гипотенуза. – Поделом ему, поделом!

Из ворот выбежал Соловей-Разбойник, без разговоров сгреб Ерёмку, Стёпку в охапку, схватил козу за рога и потащил в бубякинский дом.

Во главе стола восседал важный боярин Бубякин, рядом с ним румяная боярыня. Марьюшка, Макар и Бранибор занимали почётные места гостей. Звон-Парамон не мог усидеть и вертелся на лавке. Стражники теснились по углам. В дверях толкался дворовый люд. На середину светлицы вывели понурого Акишку. Был он всё в той же ночной рубахе и валенках, в волосах застряла солома. Раскаяние разлилось по его горестному лицу, но глаза хитровато поблескивали.

Макар, как старший из всех, принялся вести допрос:

– Скажи-ка, Ким Терентьевич, почто ты боярина дурачил?

Акишка, не поднимая головы, пожал плечами:

– Никого я не дурачил.

Боярин раскалился, словно чугунок в печи:

– Как так не дурачил? А кто мне говорил, что выведешь из Земли Грёз, если я дам слово, тебя, босяка, принимать в своем доме с почестями.

– Люди добрые, – заголосил Акишка, – посудите сами: в чем обман? Честь по чести вывел я барина из Земли Грёз,– затем обернулся к дворовым. – Неужто запамятовали, как три дня пировали по случаю возвращения боярина?

Дворня загалдела перешептываясь.

– Ай-яй-яй, неблагодарные, – укоризненно покачал головой Акишка. – Забыли уж, как барыня на радостях каждому самолично дары боярские раздавала? Как в ножки вы ей кланялись, благодарили.

Дворовый люд загомонил:

– Помним, помним. Как не помнить?

– Обещал вывести – вывел. Где обман? – подбоченившись спросил босяк у Бубякина.

– Тут обмана не было, – согласился боярин.

– А почто же ты, почтеннейший, народ в заблуждение вводишь? – расправил плечи Акишка.

Лицо Бубякина налилось кровью:

– Ты мне, босяк, что говорил? Ежели я тебя не буду всяко ублажать, то мечтами своими ты меня вновь в эту треклятую Землю Грёз возвернешь.

Акишка наморщил лоб, почесывая темечко, потом тряхнул головой:

–Не, барин, того не помню. Хоть убей, не помню, дабы я тебе такие слова говорил.

– А ежели тебя, голубчик, на кол посадить, – разгневалась боярыня, – глядишь, и память вернётся к тебе?

Босяк упал на колени:

– Матушка заступница, и охота тебе злыдничать, мою щуплую плоть увечить?

Макар сурово сдвинул брови:

– Ты, Акишка, говори, да не заговаривайся! Как так случилось, что весь боярский двор токмо и знал, что тебя ублажать, да прихоти твои исполнять?

У босяка появилось изумление на лице:

– Чудной вы народ! Токмо по милости боярской, по душевному состраданию к моей многотрудной жизни. Барин Бубякин самовластно повеления давал.

Дворня сначала робко, а затем захохотала в голос. Смеялись и стражники, и Бранибор с Марьюшкой, и Парамон, только боярин обиженно сопел, наливаясь краской. После со всей силы хватил кулаком по столу:

– Ша! Забылись, глядя на шута горохового? На плаху его! Казнить!

Во внезапно наступившей тишине раздался жалобные всхлипы Акишки:

– Говорил мне папаня, что барские милости дорого стоят, а нам, беспорточникам, нечем уплачивать за них. Но боярин нашёл награждение за щедроты свои… Жизнь мою горькую забирает… Не дышать более груди моей воздухом вольным, не видать глазам моим солнышка ясного. Ох, прощайте, ручки-ноженьки мои, токмо здесь вы отдых и увидели-почуяли. Прощай, моя головушка бесприютная. За то что опочивала на подушках мягких пуховых, лежать тебе во сырой земле. Не найти мне свою суженную, отраду сердцу не восчувствовать, не качать мне деток своих, не радоваться внучкам, которые теребили бы мою седую бороду, да радовали на старости лет.

Акишкины причитания разжалобили дворовый люд, бабы заплакали, утирая слёзы краешками платков. Мужики сочувственно вздыхали.

Барин угрюмо рявкнул:

– Цыц, шельмец! Раз ввёл меня, боярина Бубякина, в заблуждение, тебе и ответ держать.

– Погоди, боярин, – Марьюшка остановила Бубякина, – несправедливость выходит. То, что Ким Терентьевич тебе говорил – сие одно. Но ты-то, почему повелся на плутовство его? Теперь за обиду свою хочешь его наказать. Не по-боярски выходит, не по чести.