До дома он добирается в рекордные двадцать минут, уверенный, что на выходе из офиса кто-то окликнул его по имени, но он лишь отмахнулся. Должно было случиться что-то сверхъестественное, чтобы Мэнди решила переночевать у него, и в его голове рисуются то пожар, то потоп.

Лучше бы пожар и потоп, в ярости думает он, когда её видит. У неё под обоими глазами по фонарю, губа разбита, а на правой скуле – припухшая ссадина. Обработанная, судя по аптечке на столе, которую Мэнди явно принесла с собой: у Микки её отродясь не было.

— Опять? – со свистом выдыхает он.

Он видит её в таком состоянии уже второй раз, и второй же раз она только улыбается и виновато пожимает плечами.

— Я взяла у тебя пиво в холодильнике, надеюсь, ты не против?

— Ты помнишь, что я говорил тебе в прошлый раз? – отрывисто спрашивает он, проигнорировав попытку перевести тему.

— Да брось, – отмахивается она, снова заваливаясь на диван. – Бьёт – значит, любит.

— Как ты, блядь, выжила с такой жизненной философией?! – не сдержавшись, орёт он. – Твою мать, Мэнди, я клянусь, если я увижу его у твоей двери ещё хоть раз, я его пристрелю!

— Мы просто повздорили! – легко перекрикивает его она, и он подлетает к ней и, схватив за плечо, вжимает в диван.

— Просто вздорим сейчас мы с тобой, – шипит, нависая сверху. – Есть разница?

Мэнди со злостью стряхивает с него свою руку и трёт плечо, а Микки бушует. Они знакомы уже так давно, что он считает её кем-то вроде сестры, которой у него никогда не было. Он рос в неблагополучном районе в патронажной семье, в которой было восемь взятых на попечение детей. Микки довольно быстро просёк, что дети были нужны им только чтобы получать от штата деньги. Остальные тоже были в курсе, но это их не сблизило, а только настроило друг против друга. Большую часть времени Микки просто пытался выжить – что в семье, что в районе. Единственное, что вменялось в обязанность детей в этой семье, – хорошо выглядеть, когда приходит инспектор. Вот тогда они изображали идеальную семью, а всё остальное время воровали, пиздились не на жизнь, а на смерть, толкали траву – пытались выживать, потому что деньги до них, ясное дело, не доходили.

В теле человека двести шесть костей, и это Микки знает только потому, что к восемнадцати годам целыми в нём остались только череп и позвоночник, да и то каким-то чудом. Он и получал монтировкой по голове, и вываливался из окна третьего этажа, и попадался копам. Под контролем шерифа оказался в двенадцать, и именно тогда заглянувший в их идеальную семью инспектор сказал, что они могут отказаться от Микки. Они, ясное дело, на это не согласились, ведь за детей старше двенадцати платят ещё на сорок баксов в месяц больше.

В восемнадцать Микки от них сбежал. Жизнь пришлось начинать с нуля, и с тех пор он отчаянно старается вытравить из себя того, прежнего Микки. Но бывают моменты, когда он берёт верх. Сейчас, например, когда видит такую флегматичную Мэнди, избитую парнем. Этот уёбок вполовину выше неё, в три раза шире и в сто – чернее, и Микки никак не может понять, почему она его не бросает.

Хотя может: почти себя в ней видит – человека, уверенного, что он не заслуживает лучшего. Микки ничего не знает о её прошлом, но ему достаточно и того, что он видит сейчас.

На то, чтобы остыть, уходят пятнадцать минут горячего, до костей выжигающего душа. Когда он выходит, на столе стоят коробочки с китайской едой, а Мэнди, собрав волосы в хвост, по-турецки сидит на диване.

— Подумала, что хоть чем-то отплатить я должна, – почти радостно оповещает она, ужасно напомнив этим Галлагера с его идеей фикс рассчитаться по долгам здесь и сейчас. – Не знаю, что ты любишь, поэтому заказала и курицу, и овощи, и морепродукты.

Микки любит сэндвичи и бухло, но молча идёт на кухню и берёт пиво и вилку, потому что жрать этими палками невозможно. Микки бьётся об заклад, что пытать ими человека куда удобнее.

День выдался откровенно дерьмовым. Опять.

Первое, что он видит следующим утром, – это с потемневшими, расползшимися синяками лицо Мэнди, поэтому о хорошем настроении остаётся только мечтать. Галлагер на работе пытается улыбаться, но довольно быстро соображает, что это бесполезно, перестаёт ходить мимо и нацепляет на голову сверхмажорные наушники.

Микки работает как одержимый до самого полудня, пока на их отдел не приходит рассылка от Ви с пометкой «важно». Он открывает письмо, не ожидая ничего хорошего, да и вообще в кабинете повисает тишина: наверняка все, как и Микки, ждут сообщения о том, что Терри вышел из комы и будет на работе примерно минут через пять.

Но нет, Терри по-прежнему в коме, так что Микки выдыхает и спокойно открывает вложенный файл. И стискивает зубы до боли в челюстях, потому что это отсканированный приказ о назначении временно исполняющего обязанности руководителя департамента сбыта.

О назначении Йена Клейтона Галлагера.

========== Глава 3 ==========

Никогда в жизни у Микки не было желания становиться боссом. Наверняка потому, что на Терри он работает с того самого момента, как решил взять себя в руки и изменить свою жизнь. Это как если бы Терри был его отцом: в этом случае Микки вряд ли бы когда-то решился завести собственных детей. Пример вроде как считается нормой, а ты видишь эту норму изнутри и готов слать её ко всем хуям.

Дело не в этом. Не в том, что Микки хочет занять его место.

Дело в том, что Микки не хочет подчиняться Галлагеру. Не потому что он сопляк, а работает Микки дольше – потому что это Галлагер. Блядский Галлагер, который гоняет кофе в модных кофейнях и клеит всё, что шевелится. Ну какой из него босс?

Тишину кабинета разрывает почти синхронное «Ух» – то ли все выдохнули, узнав, что приезд Терри не грозит, то ли удивлены назначением. Раздаются редкие хлопки, Деб восторженно взвизгивает, а Микки кисло улыбается и идёт курить. Почти сразу слышит следом звук хлопнувшей двери и быстрые шаги, а потом – оклик:

— Эй, Микки! – и тут же его хватают за руку.

— Эй, Галлагер, – отзывается он и, остановившись, оборачивается.

— Ты можешь называть меня Йеном? Знаешь, странно и неуважительно обращаться к боссу по фамилии.

У Микки кулаки буквально чешутся, настолько хочется вмазать по самодовольной физиономии, но вместо этого он растягивает губы в улыбке.

— Конечно, Йен, – выделяет едко, и тот меняется в лице.

— Это была шутка, – говорит тише.

— Охуенно смешная, – кивает Микки и, выдернув руку из цепких пальцев, идёт дальше.

Достаёт на ходу сигареты и закатывает глаза, когда понимает, что Галлагер идёт следом.

— Дашь сигарету? – спрашивает негромко и почти заискивающе, и Микки протягивает ему пачку, которую тот сразу возвращает обратно. – Последнюю не возьму.

— Как хочешь.

Микки опирается задом на подоконник, и Галлагер застывает напротив, сверля его взглядом, и молчит. Желанием выяснять, зачем он к нему прилепился, Микки не горит, поэтому спокойно курит, пока Галлагер не подаётся ближе – Микки откровенно залипает на неровные рыжие ободки вокруг зрачков, которые вдруг оказываются совсем рядом, – и не втягивает сквозь зубы выдохнутый Микки дым.

Блядь.

— Я предлагал тебе сигарету.

Было бы охуительно, если бы внутри он был так же спокоен, как звучит его голос, но это не так, потому что Галлагер опять выглядит шлюхой.

— Я не знаю, почему Ви назначила меня.

— Я знаю, – пожимает плечом Микки, выдыхая в сторону, подальше от Галлагера: он вообще-то не железный. – Потому что я сказал, что для человека, начавшего с нуля, ты очень многого достиг за эти три года. И что ты, конечно, косячишь, но исправляешь косяки так быстро, что замечают их только айтишники и я, потому что мы с тобой работаем с одними и теми же поставщиками, и мне приходят все твои уведомления.

— Но ты злишься, – резюмирует Галлагер, – потому что западло работать под тем, кого когда-то учил.

— Ты пропустил слово «началом».

— Что?

— Западло работать под началом того, кого когда-то учил, – терпеливо поясняет Микки. – Работать под тобой я не собираюсь.