- Ну мы спросим только...

- Фредерику?!

- Ну ты же умеешь с ней разговаривать.

Я не умела, хотя никому в том не сознавалась. Честно говоря, я вообще ничего не помнила о своем давнем пребывании в доме сарпы. Но мне нравилось казаться загадочной, нравилось, когда другие дети уважительно перешептывались у меня за спиной.

- Или боишься?

- Вот еще! - презрительно фыркнула я, утирая остатки слез. - Утром и пойдем.

Но утром никуда не пришлось идти - за Хоакином прислал Совет.

Говорят, когда был жив мой отец, он входил в Совет представителем наших. Считалось, что после его смерти это место займет Хоакин. Но остальные члены Совета решили иначе. Людей слишком мало, - сказали они. - И слишком недолго они живут. И слишком коротка у них память. И слишком они свирепы и опрометчивы. Их мало, но они убивают даже сородичей. Хорошо, что они не умеют скрывать ни своих мыслей, ни намерений. Зачем нам их представитель, когда все они - как на ладони и привязаны к своим жилищам? И никто не позволит им размножаться, смешиваясь с другими.

- Быстро забыли они, кто в Долине действительно свиреп и опрометчив. И убивает своих, - заметил как-то Теодор. - Кто принес сюда настоящий мир, и кто поддерживает его, тоже не видят.

Так или иначе, не пришлось Хоакину войти в Совет. И вот теперь, приняв из рук сторожащего Усадьбу ко кусок лианы с многозначительными прорезями в широких сиреневых листьях, он помрачнел и торопливо засобирался.

- Детей за тын не выпускать, - приказал Хоакин одному из ко, шагая вниз по опоясывающей дом широкой лестнице. Тот качнул круглой головой, соглашаясь. Мы с Марио, оккупировавшие перила наружной веранды, досадливо переглянулись. Ну, все. Так и будем сидеть в Усадьбе, пока Хоакин не вернется. Спорить с ко бессмысленно - они слушаются одного патрона, а перенастраивать их я не умела. Какая жалость, что я не родилась раньше! А то бы они подчинялись мне.

Мы проводили время, оголтело носясь по комнатам и внутренним дворам, распугивали рыб в каменных чашах, впрыгивали в съеживающиеся от прикосновений тени деревьев. Ко молча уступали нам дорогу, но к воротам подходить не позволяли. Когда-то мой дед Олаф, считавший, что с любым существом можно договориться, пытался приручить дикие деревья. Они, хоть и остались дикими, из Усадьбы не ушли. В детстве мы с Марио так им надоедали, что я до сих пор удивляюсь, как деревья, вместо того чтобы отдергивать тени и стряхивать нас со своих нижних ветвей, попросту не размозжили наши глупые головы.

Хоакин вернулся через несколько дней, под вечер. Марио с визгом кинулся ему навстречу. Я неторопливо вышла на главное крыльцо Усадьбы и тут же заскакала вниз по ступенькам, визжа еще громче. Вслед за Хоакином во двор ступил Джейк.

Конечно, нам никто ничего не собирался рассказывать. Конечно, мы шныряли и подслушивали до тех пор, пока Хоакин не велел ко отгонять нас от окон и дверей. Конечно, я не отставала от Джейка, выжимая из него все, что он мог рассказать. И конечно, рассказать он мог слишком мало. Он ничего не помнил о Фредерике. Было так, словно Джейк ступил на никогда не чищенное крыльцо ее дома и сразу же оказался за его пределами, на ведущей к Усадьбе тропе. По положению солнца он понял, что прошло несколько дней, и поспешил вперед. По дороге встретил возвращающегося от Озера Хоакина. Все.

- Ну, Джейк, как это "все"? - ходила я за ним по пятам. - Не может же быть, чтобы ты вообще ничего не помнил.

Он мотал головой, как застоявшийся таэпан, и предлагал лучше покатать меня на плече. И расхаживал по дворам, пока я, разморенная мерным покачиванием и запахом суарговых волос, не начинала клевать носом. А вот Марио никогда не ездил на плече у Джейка. По-моему, он уже с раннего детства, чуть ли не с момента рождения, относился к Джейку так же, как и все наши - как к досадному недоразумению, более-менее полезному в хозяйстве, но без которого можно было бы прекрасно обойтись. И с которым по традиции приходится мириться. Жаль, что понятным мне это сделалось далеко не сразу.

Наверное, я всегда была слишком поглощена собой. Вокруг роилось столько цветного, разного, загадочного, каждый день все это менялось, появлялось новое - причем оно могло и не замещать собой старое, существуя одновременно и как бы накладываясь друг на друга. Живое и неживое, все привлекало меня, звало, манило посмотреть, потрогать, понюхать, попробовать на вкус. Мне казалось, что, стоит только отвернуться или просто отвести взгляд, оно смещается, образуя другие узоры и формы, складываясь в совершенно ином порядке. Долгое время я подозревала, что даже обычное моргание лишает меня возможности заметить нечто интересное и, без сомнения, нужное. Я пыталась заставить свои ресницы не смыкаться, чтобы не упустить момент, когда линии, обрисовывающие тот или иной предмет, сдвинутся, переместив его в новое положение, - так, что свет упадет под другим углом, тень дрогнет, и в моей груди радостно сожмется что-то неведомое: я поймала, разгадала, увидела!

Очень скоро мягкий и часто теряющийся под моим напором Джейк перестал справляться, и, как только солнце начинало кровоточить, раня края своего диска о Дальние западные холмы, а воздух замирал в коротком и кротком ожидании вечерних сумерек, ко призывали на помощь Теодора. Он без лишних разговоров сгребал меня в охапку, относил в купальню и усаживался наземь караулить под дверью. Оттягивая отход ко сну, я плескалась в бадье с нагревшейся за день водой как можно дольше. Но углы купальни прятались в быстро сгущающейся темноте, отступали, становясь опасно невидимыми и таинственно большими. Приходилось торопливо одеваться и выскакивать наружу, снова попадая в объятия Теодора, который шагал в дом и стряхивал меня прямо на лежанку. Я с визгом падала в плетеные покрывала, под которыми нежно шуршали листья сонной травы. Спать не хотелось, хотя уставшее за день тело ощутимо ныло, умоляя об отдыхе.

- Расскажи про папу! Про реку! Про буквы! Про суаргов! Про круг памяти! - требовала я, изо всех сил стараясь не закрывать глаза. Но веки предательски тяжелели, хриплый голос Теодора, гортанно выговаривающего человеческие слова, постепенно отдалялся. Все, что он рассказывал, продолжалось в моих снах, правда сливалась с вымыслом, вырисовывая причудливую вязь, будто старый суарг чертил посохом по земле. Год за годом истории повторялись, и постепенно я научилась отделять явь от сновидений, реальность от фантазий, желаемое от происходящего в действительности.

Однако это случилось нескоро, а в раннем детстве я засыпала с мыслями о том, какие интересные Теодор придумывает сказки и как жаль, что ни Джейк, ни Марио не приходят ко мне вечером, чтобы тоже их послушать. Впрочем, Марио был слишком мал, а позже выяснилось, что он вообще не любит сказки, и, плавно скользя в сон под медленный голос Теодора, я успевала подумать напоследок: "Завтра все перескажу Джейку, завтра, как только отвяжусь от домашних ко, завтра, завтра..."

Я всегда просыпалась рано - иногда даже до того, как успевали рассеяться утренние сумерки и из своих комнат появлялся Хоакин. И, сбегая по лестнице во внутренний западный двор, всегда знала: на пороге пристройки, сплетенной из древесных веток, меня ожидает Джейк.

2

Я не помню себя без Джейка. Пусть у него нет ни когтей, ни крыльев, и глаза серые с зеленью, а не синие, - для меня он суарг, потому что так называл его мой отец. Ко шьют ему седире - настоящие суарговы рубахи. Только Джейк гораздо лучше суаргов. Мы с Марио не ходили, конечно, спрашивать Фредерику, и никогда больше не вспоминали ту драку. Но запретное, грязное слово "иелим" осталось во мне. И когда я слышу, как наши обсуждают суаргов или таскающуюся в Рощу Хосефинку, у меня неприятно сжимается что-то внутри.

Теодор говорит, что суарги первыми пришли в нашу Долину и что их было много - целые стаи. И что кланы без конца враждовали между собой, и суарги убивали друг друга, а амианы убивали суаргов, и в Долине свирепствовал огонь, а появившимся в Дальних холмах туннам пришлось спешно выстраивать вокруг своих поселений крепости. И после каждой зимы туннов становилось все больше и больше, и выходили они из-за каменных стен, и теснили крылатых к Огненному Холму и к Озеру, и через много поколений загнали остатки суаргов в Рощу.