Трудно пришлось моему отцу: переключить ко на нового патрона без воли старого удается не сразу; а дед еще ни разу не позволял сыну распоряжаться самостоятельно, даже по дому. Но отцу досталось кое-что от дедовых способностей - кое-что, и даже больше - и с помощью Теодора он смог нащупать и развернуть однородные вязкие волны мыслей ко. Если можно назвать мыслями простые стремления существ, рожденных угождать.

Полевые ко тем временем выводили и седлали таэпанов, сторожевые - торчали у ворот, и только домашние сгрудились вокруг дедовой повозки, покачивая круглыми головами. Улавливая новые сигналы, они заглядывали отцу в лицо, но приказания исполнять не спешили. И лишь когда деда уложили на широкий лежак в ближайшей пристройке, что-то в их разуме сдвинулось в нужном направлении, и они разбрелись наконец по Усадьбе, занимаясь животными и ежедневной рутиной.

Разошлись и люди - у каждого свой дом, своя семья, свои заботы.

- Не жилец, - вздохнул тогдашний врачеватель, отводя взор от распростертого на покрывалах тела.

- Не жилец, - повторил его сын, выходя из пристройки.

Потемневший от ярости отец проводил их медленным взглядом и, велев заложить главные ворота, ринулся через дворы. В сторону алеющего неба, прорезанного острыми зубцами нового, еще бескровельного, тына. Через некоторое время у распахнутых по велению молодого хозяина восточных ворот заколыхалось в воздухе оранжевое пятно, постепенно сгущаясь в человекоподобную форму: тунны любили принимать людской облик, и в пристройку к деду важно шагнула толстая синелицая матрона, прячущая лишние руки под скромный белый передник.

Она вернула деда к жизни, но что-то срослось неправильно, и ходить без коротких, толсто вырубленных палок он больше не мог. Исхудавшее тело его свело набок, Олаф смотрел на собеседников, неловко выкручивая ставшую неожиданно тонкой и жилистой шею. Он все равно оставался самым высоким среди людей. И самым сильным. Только работать больше не мог. Да и незачем стало - в поля ездил отец, его же начали слушаться ко. А еще он нанял управляющего - Хоакина, сына старого дедова приятеля Бенисио. Отцу в тот год исполнилось четырнадцать, он был ростом уже деду по плечо и, говорят, умел запросто повалить на землю крупного буйвола, схватив его за передние рога. Это он прибил шипы амиана к верхушке центрального столба, прямо под венчающей его клетью. Он же отвадил мстительных суаргов от Теодора, он же дал Фредерике имя - но позже, гораздо позже, после смерти деда, задушенного невесть как оказавшейся в доме ночной бабочкой.

Они водятся ближе к Дальним холмам, на юге, где с наступлением вечерних сумерек выползают из своих нор и, поднявшись к быстро темнеющему небу, кружат на одном месте, тщательно стряхивая с брюшка налипшие комочки земли. Кто-то рассказывал, что из этих комочков рождаются болезни и зависть - причина многих человеческих бед. Но если подкараулить бабочку и поймать земляной комок еще в воздухе, можно загадать желание, и оно непременно сбудется. Впрочем, я в сказки давно не верю.

Ночная гостья обняла щеки деда бархатистыми крыльями, и он умер сразу, не просыпаясь, едва вдохнув серебристо-коричневую пыльцу. Бабочка устроилась на стене, ожидая, когда стремительно распухающее тело жертвы начнет разлагаться. Над изголовьем лежанки в той комнате до сих пор чернеет большое выжженное пятно. А сама комната пуста - ничего не осталось после деда. Ничего, кроме двух узловатых палок с вытертыми ложбинами на широких набалдашниках. А еще - совины.

После спешных - в то же утро - похорон на южном дворе отец начал прикармливать совинов, приказав ко каждый вечер обрызгивать тын буйволиной кровью - для ночных насекомых. Он самолично выкорчевал кусты жасмина, чтобы не перебивали запах. На обращенном в сторону Озера скате главной крыши пристроили клеть с множеством круглых ходов, и в начале первого же сезона дождей в нее залетел целый рой. Все дворы к тому времени были затянуты плетенной из тонкой воздушной лозы сеткой, но прошло еще несколько лет, прежде чем совины признали Усадьбу и перестали нападать на своих.

Было так, что, если вечером не зажигать в комнате огня, они залетали на мою веранду и садились на перила, непрестанно вращая головами. Их круглые плоские глаза всегда неподвижны, и, ступая медленно-медленно, можно подкрасться очень близко, заглянуть прямо в клубящуюся желтизну; ведь совины видят только то, что шевелится.

И все же, от Олафа осталось гораздо больше. Если б не он, у нас бы не было ни Теодора, ни Джейка, ни живородящих рыбных полей. Да и вообще, если б не дед, никто в Долине не воспринимал бы людей всерьез. С амианами не могли совладать даже суарги. И только мы умеем выращивать пищу и управляться с ко и животными.

"И сожжен был лес вокруг Мертвого Озера, и научились люди ловить и приручать неразумных, а с разумными жить в мире".

Это Теодор так рассказывает. Он вечно чертит посохом по земле и скрежещет себе под нос, а как переспросишь - окажется, что уж и про вчерашний день успел сочинить, и про утро сегодняшнее. Что там говорить про старые времена.

- Поздно ты родилась, девочка, - любит повторять Теодор. - Многое пропустила. Цены бы тебе не было раньше. А теперь - что? Измельчало все, успокоилось...

Он хватает лежащий неподалеку посох и с ожесточением скребет рукояткой спину. На ней уже заметен небольшой горб. Еще пара дождей, и снова вырастут Теодоровы крылья, снова будет бесцельно ковылять он по внутренним дворам, волоча за собой кривые жесткие перья, оставляя в пыли глубокие полосы. И невозможно станет с ним разговаривать - на все получишь ненавидящий взгляд и раздраженный угрожающий клекот. Поскорей бы уж они выросли да отвалились.

Я обожаю болтать с Теодором, он всегда говорит о прошлом, да так складно! Хоть и непонятно иногда. И потом мне часто становится грустно. Как жаль, что я не родилась раньше! Для того чтобы познакомиться с дедом Олафом. И получше узнать собственного отца - Тима.

Матери я не помню совсем. Говорят, она была последней женщиной старых поколений, родившей живого ребенка без близнеца. Говорят, отец был от нее без ума, а она лишь позволяла себя любить. Говорят, в дожди она всегда плакала и пела длинные песни - я не уверена, что это значит. Говорят, у нее никогда не было собственных ко. Говорят, она не хотела детей - ведь большая часть рожениц умирает. Говорят, что я на нее совсем не похожа. Еще бы - мать не кормила меня, у нее не было молока. Вскоре после моего появления на свет она бросилась в Озеро - с тех камней, куда в первый день нового года опускается в воду Фредерика. Говорят, Озеру не понравился вкус человеческого мяса, и оно тотчас же выплюнуло тело обратно.

Приближались дожди, и отец сутками пропадал в дальних полях. Полдня просидев у изломанного трупа жены, он вскочил на таэпана и, не заезжая в Усадьбу, отправился обратно. Даже не взглянув на меня. Ко похоронили мать на южном дворе, залив могилу намертво твердеющим на воздухе озерным илом, смешанным с соком молодой росицы - для отпугивания каменных червей. Я, словно зная, что осталась совсем одна, безостановочно кричала, выплевывая подслащенную воду, отвары трав, молоко таэпанов, сок красных апельсинов, - все, чем пытались меня кормить растерянные люди и услужливые ко. В те дни ни в одном доме не оказалось младенцев.

Хоакин увел и Теодора с Джейком, и животных, и отцовских ко в свои дворы. Тогда он жил еще под холмом за пределами Усадьбы, совсем рядом, к северу от нас. И не родились пока ни Марио, ни Гериберто, а жена Хоакина вязала кружева и сажала возле тына стрельчатые тюльпаны - из тех, чья сердцевина светится в темноте. Он же отобрал меня у очередных кормилиц. Но я отказывалась есть, хрипела и умирала, и Хоакин, не слушая протестующих возгласов жены, отнес меня, уже не шевелившуюся, к дому Фредерики. Говорят, узкий хвост, выстреливший из двери, сгреб сверток и утащил вовнутрь, царапнув когтем по грязному камню. Собравшийся народ угрюмо разошелся.