Отец вернулся через три сезона дождей, посбивал с ворот и дверей навешенные предусмотрительным Хоакином замки и принялся выжигать обметавшую все вокруг зелень. Он ободрал со свай колючий мох и, отмахиваясь от кружащихся в воздухе коричневых спор, прикидывал, как бы безопаснее разложить под пристройками огонь, когда за тыном заскрежетало.
Он осторожно вышел за ворота и начал оседать, схватившись за грудь. Перед ним, упираясь в красноватую землю крепенькими ножками, стояла крошечная девочка и таращилась знакомыми до боли глазами. Покачнувшись, она шагнула вперед и, споткнувшись о выпавшее из отцовской руки копье, плюхнулась прямо в раскаленную полуденную пыль. На возмущенный рев сбежалась вся округа.
Фредерика чуть было не осталась неотблагодаренной. В самом деле, что может сделать для сарпы человек? Поделиться с ней общим воздухом? Мы слишком во всем разные. Люди долго ломали головы, и наконец отец послал ей тушу одного из лучших своих буйволов и велел пристроить к источающему пар дому Фредерики длиннющий каменный тоннель, который брал начало у самого Озера. Когда смыкающиеся низким потолком неровные стены уперлись в дом сарпы, ко побросали инструменты и опрометью кинулись назад, чтобы не столкнуться с хозяйкой. Вскоре от обрушившихся в тоннеле камней дрогнула земля - Фредерика приняла подарок.
Я долго не разговаривала - отец боялся, что родилась немой. Долго привыкала к человеческой пище - все рылась в поисках чего-то в земле. И надолго сохранила нелюбовь ко всякого рода одежде. Брать новую женщину отец не захотел, и я подозреваю, что раннее мое детство прошло на руках у бесконечно сменяющих друг друга ко Усадьбы. Наверное, даже они приходили в отчаяние от моего упорного стремления срывать с себя все, что на меня надевали.
Я росла и развивалась невероятно медленно, и наши решили, что я так и останусь ребенком - пухленькой карлицей в мелких светлых кудряшках. И только когда, много дождей спустя, начали выживать другие дети - рождаясь обычно по двое, часто убивая при этом собственных матерей, - люди поняли, что и их не оставила Долина без изменений, что и в них что-то сдвинулось, сместилось, перестроилось, что отныне не станет ничего накапливаться исподволь, а покажется сразу, и ни один человек теперь не сможет ни с какой долей уверенности предположить, каковы будут его потомки.
Один из близнецов всегда был слабее и, как правило, погибал. Чаще - сразу, реже - через несколько сезонов дождей, неотрывно следя печальными глазами за более удачливым братом или сестрой. Выжившие пары держались особняком, ходили везде вместе и двигались одинаково, словно ко, выполняющие задание патрона. С другими людьми близнецы разговаривали редко. А между собой - почти никогда, даже жестами. Они и так знали, о чем думает и чего хочет второй.
Скорее всего, мой отец был уже стар, когда я начала, наконец, расти. Я помню его седоволосым, а Теодор говорит, что волосы мои с возрастом распрямятся, потемнеют еще больше, пока не сделаются почти черными, как у родителей. Постепенно изменяя цвет, тугие кудряшки раскручивались и становились все мягче и мягче на ощупь. Ко научили меня заплетать волосы в шестигранные косы. Каждое утро я подолгу пыхтела в спальной комнате, путаясь неуклюжими пальцами в длинных вьющихся прядях.
Позже Теодор подарил мне суаргов гребень. Выточенный из дерева сури, он легко проходил сквозь мои детские кудри, выпрямляя и оглаживая каждый волос. Под руками вспыхивали яркие голубые искры, в голове устанавливалось радостное спокойствие, а тело переполняла энергия. Впрочем, энергии и радости мне хватало и без суарговой гребенки. Я помню круглые невозмутимые лица, наклоняющиеся ко мне по нескольку раз на дню, чтобы сменить изорванную или перепачканную одежду. Помню Хоакина, грозящегося привязать меня веревкой к дереву во дворе и заклеить рот смолой. Помню его крошечного сына Марио, неотвязно ковыляющего за мной по Усадьбе, и себя, убеждающую малыша нырнуть в каменную чашу с рыбками - ведь только так можно узнать рыбий язык и раскрыть секрет дыхания под водой. А чтобы ненадолго превратиться в совина, нужно забраться на самую-самую верхушку самого-самого высокого дерева и прыгнуть в сторону неба - когда летишь, у тебя мгновенно вырастают крылья, а как же иначе? Прежде чем разъяренный Хоакин успевал вмешаться, Джейк выхватывал нас со дна чаш, ловил в воздухе, выкапывал из земли и относил к моему отцу. Уж папа-то не станет ругать меня за глупость и клясться, что отдаст лесным муравьям на съедение.
Если честно, об отце воспоминания у меня довольно смутные. Помню, как он кричит об огне и просит воды, воды, воды, бьется широким затылком о лежак, а потом затихает, постанывает, и по щеке его ползет слеза. Я забираюсь ему на грудь, подцепляю соленую каплю кончиками пальцев, торопливо слизываю и, вцепившись в твердое отцовское плечо, верещу в самое ухо:
- Папа! Папа, проснись!
Хоакин обмолвился, что точно так же я орала, забравшись в гроб и прыгая на обтянутой кружевной рубашкой мертвой груди. Я не особо ему верю. Ни смерти отца, ни похорон я не помню, а Хоакина не люблю - он злой. Жаль, что я поздно родилась, и отец успел его сделать управляющим. По-моему, без Хоакина прекрасно можно было бы обойтись. Но против законов не попрешь, а по отцовскому завещанию он будет распоряжаться Усадьбой и всем остальным до тех пор, пока я не стану совершеннолетней. Еще Тим хотел, чтобы я вышла замуж, но это можно сделать и после.
Не то, чтобы я вообще туда собиралась, замуж. По всей Веси наших - раз, два и обчелся, а к тому же, по возрасту мне годятся только сыновья Хоакина, близнецы Гериберто и Марио. Они ненамного младше, хотя, вообще-то, Гериберто не считается - он скоро умрет.
Впрочем, ни в завещании, ни в законах про возраст ничего не говорится, могу хоть за старого Принца выйти, а хоть и за Хосефинкиного младенца. Имени у ребятенка еще нет, а всем уже известно: он совсем чистый, наш, настоящий. Хосефинка, кажется, и сама не знает, от кого понесла, и никто признаваться не спешит. Но родителей для наших определять не обязательно - главное, чтоб не смешивались с другими. Хотя я не видела еще, чтобы от человека и кого другого живое дите могло получиться.
Но вот же - Джейк. Отец всегда, всегда называл его суаргом. А тот лишь улыбался - застенчиво так, одними губами - да ресницами длинными хлопал. Как сделает что не то, идет каяться, а папа лишь рукой машет:
- Чего с вас взять, суаргов... Все не по-людски.
Будучи совсем маленькой, я хватала Джейка за растрескавшиеся голенища сапог и вопила:
- Подними меня, подними!
Размахнувшись, Джейк зачерпывал меня с пола одним молниеносным движением. Оказавшись на захватывающей дух высоте, я визжала от восторга. Лысеющая отцовская макушка оставалась далеко внизу. Я вертелась у Джейка на руках, устраиваясь поудобнее, тыкалась лицом в мягкие локоны, вдыхала тягучий, кружащий голову запах.
- Папа, а кто это - суарг? Кто, а? Ну кто? Кто?
Мне отец не отвечал, а на Джейка покрикивал:
- Хватит, хватит, отпусти, пока не сомлела!
Джейк послушно наклонялся и ставил меня на пол, подальше. Я сражалась с неподвижной, словно выточенной из озерного валуна ладонью, пытаясь прорваться обратно, ближе, ближе, к завораживающему сладкому аромату, уносящему вдаль, укачивающему теплыми волнами. Джейк смущенно улыбался и отводил взгляд, темные пряди подпрыгивали в воздухе, касались выщербленных каменных плит. Я тянулась к его волосам изо всех сил, жадно растопыривала пальцы, Джейк поворачивал голову, выпрямлялся, локоны ускользали...
Подходил отец, подхватывал меня на руки. Я возмущенно орала, он повышал голос, уворачиваясь от моих рассерженных кулачков:
- Все понял? Понял? Ну, иди. Экий ты, суарг, бестолковый.
Суарг... Мне так нравилось это слово. До тех пор, пока Марио, несколько сезонов спустя после смерти моего отца, не рассказал, что на самом деле Джейк - иелим, ублюдок, мутант.
Мы играли в плоские озерные камушки, гоняя их по расчерченной земле. Я выигрывала - ведь это Джейк ставил мне руку, учил находить цель, концентрироваться... Мне приятно было выигрывать у Марио; он мрачнел, дулся и бросал все хуже и хуже.
