– Григорий Абрамович сейчас заграницей. Не спрашивайте где, нам запрещено говорить.

– И я… не смогу с ним пообщаться? – упавшим голосом спросил Михаил Николаевич.

– К сожалению, нет…

Ковач вышел из редакции №5 и пошел вниз по лестнице…

– Мужчина, подождите! – кто-то окрикнул.

Ковач обернулся. Какой-то молодой парень бежал по ступенькам.

– Мужчина, вот держите, – манерно произнес этот парень в лосинах и с крашенными волосами.

На клочке бумаги был номер телефона и имя Марина.

– А вы меня не помните? – спросила Марина, отпив немного шампанского. Они сидели в уютном кафе на Трёхсвятской. Было начало десятого вечера. Ковач покачал головой, пытаясь вспомнить эту блондинку. – Вы вели у нас курс зарубежной литературы. Правда, всего полгода. И прошло уже… много-много лет, – улыбнулась Марина. – Не хочется считать… Я вас тоже сразу не узнала, простите. Хотя… хотя вы мне очень нравились…

– Не могу припомнить, – пожал плечами Ковач. – К сожалению…

– Вы ушли, а я вас вспомнила… Я не знала о вашем несчастье, и что вы болели… Мне очень вас жаль…

– Спасибо, Марина…

– Мне хочется вам помочь, – продолжила после глотка девушка. – Григорий Абрамович уже два года управляет издательством дистанционно, по средством телемоста. Мы, сотрудники, не просвещенны в детали, что заставило Григория Абрамовича покинуть родину и скрываться заграницей, но, видимо, на то есть весомые причины… Я могу, когда будет очередной сеанс связи, поговорить с ним о вас. Если он даст добро, то вы придете и поговорите с ним, или же… я думаю, это возможно, Григорий Абрамович может связаться с вами через скайп. У вас есть дома компьютер с выходом в глобальную сеть?

– Да, конечно…

– Знаете, Михаил Николаевич… а мы с вами друзья по несчастью, – грустно улыбнулась Марина. – Я тоже была в тяжелой депрессии. Только год как перестала пить препараты…

– Что у вас случилось?

– Давайте не будем об этом, – попросила она, положив ладонь на его предплечье. – Сейчас не будем и здесь… (она оглянулась по сторонам). Я совсем отвыкла от общественных заведений, так неуютно под взглядами людей… Михаил Николаевич, вы бы могли сейчас пригласить меня к себе?

7.

– Михаил Николаевич, вы сегодня такой рассеянный! – захихикала Виктория. – Говорят, сегодня весь третий кур получил зачеты по вашему предмету…

Виктория зашла на кафедру поговорить с ним. В кабинете Ковач был один, он сидел на подоконнике и мечтательно разглядывал березу за окном. Ширинка была открыта; на профессоре были белые плавки.

– А? Что?.. Мы о чем-то говорили, Марина?

– Ага! Я поняла! – засмеялась Вика, плюхаясь на кресло.

– Что вы поняли? – недоумевал мужчина.

– Профессор, у вас роман…

– С чего вы это взяли? – Михаил Николаевич попытался построить на лице строгость.

– Дедукция! Вы меня сейчас назвали Марина, это раз. Два: вы весь день порхаете с видом влюблённого. Три: весь курс на халяву получил зачеты… И четыре… правда, это незначительная деталь… у вас белые трусики…

– Ой, прошу прощения! – вскочил с подоконника он, быстро застегивая ширинку. – Я вас смутил…

– Нисколько, – улыбнулась Вика.

– Ну, хорошо, – сказал Ковач. – Три аргумента я понимаю, а четвертый как может утверждать вашу гипотезу.

– Очень просто. Мужчины не носят женских трусиков. Так что, дружище, полагаю у вас была бурная ночь!

– Вы ревнуете?

– Я? – делано удивилась Виктория. – Почему я должна ревновать, вы же мой друг? Я просто задумалась, идти ли мне к Грибниковой, ведь через час она мне назначила встречу?

– Что значит, идти или нет? – вдруг охватила тревога профессора. – Конечно, идти… Вы обещали… Да? Вы же пойдете?…

– А как же та женщина, с которой вы встречались?

– Ну, это не то… – смутился как мальчик пожилой профессор и отвернулся к окну. – Это совсем другое… Это, ну…

– Небольшая интрижка, – сказала за него Виктория. – А она красивая?

– Кто? – не понимая, обернулся Михаил Николаевич.

– Ну, эта… Марина…

– Виктория, давайте… в общем, не будем, а?

– Ох, совсем я вас засмущала… Я до этого говорила, что через час встречаюсь с Верой Грибниковой, – снова попробовала вернуть в реальность влюблённого профессора.

– Да-да, Виктория… вы постарайтесь вызвать её на откровенный диалог…

– Вряд ли у меня это сегодня получится, – скептически выдохнула Вика, подымаясь. – Я думала обо всём, и… мне так кажется, лучшей стратегией будет запастись терпения и ждать пока она сама всё не расскажет. Я просто представила себя на месте Веры Павловны, чтобы я чувствовала после стольких лет затворничества…

– И? – Ковач опять присел на подоконник, и снова ширинка разошлась, наверное, молния слабая…

– Мне было бы о-очень тревожно, – растянула Вика, разглядывая гульфик преподавателя. – Мне бы хотелось безопасности от человека, с которым я общаюсь.

– Да, вы правы, – кивнул профессор.

– Ну… я, наверное, пойду… Думаю, заскочу в магазин купить тортик. Не с пустыми же руками идти в гости…

– Ах, да! Я ротозей! – спохватился Ковач и бросился к пиджаку, который висел на спинке кресла. Достал из кармана портмоне. – Вот… Вот здесь деньга…

– Не надо, Михаил Николаевич, у меня есть…

…Виктория задумчиво шла по лестнице. Сейчас она довольно бесцеремонно говорила с Михаилом Николаевичем (как ей самой показалось): шутила «слишком» остро, заставляла чувствовать себя неловко, и… даже обесценивала. А ведь до этого дня их общение было верхом деликатности. Что с ней? Нет!… она не ревнует. Эта мысль смешна. Она не может ведь ревновать его? Он во-первых её друг, а во вторых он – мужчина. А Виктория запретила себе думать о мужчинах, и этот запрет должен работать как выключатель таких чувств. Скорее всего, это тревога всё перед встречей с поэтессой (женщиной!), а как известно, юмор и обесценивание – банальная защита психики от тревоги. Всё просто!… а всё же, поглядеть бы на эта Марину…

…дверь открыл мужчина… Почему мужчина? Кто он? Вера Павловна ведь говорила, что дома будет одна… да и живет она одна, всегда одна… сухопарый, высокий, с длинным лицом и большими глазами, над которыми нависли тяжелые веки. Быть может, именно тяжесть таких век раздавила в глазах радость, превратив навсегда в грусть… Короткие волосы ёжиком, торчащие уши. Руки длинные, худые, мосластые… Он был в широких драповых брюках и белой футболки… Хотя не он – она. Виктория перевела взгляд с лица на грудь, под футболкой без лифчика была женская крупная грудь. Это была сама Грибникова.

– Вы Виктория? – спросила Вера Павловна грубым прокуренным голосом, и не дожидаясь ответа, повернулась и пошла в комнату, сказав: – Проходите…

– Присаживайтесь, – сказала Грибникова, указывая на старенькое кресло возле журнального столика, заваленного всяких хламом, поверх которого стояла пепельница. – Я хочу сразу оговорить следующее. Мне девушка нужно только одно (Грибникова взяла пепельницу, перенесла на диван, сама села и закурила). Чтобы вы были со мной откровенны и честны. Тогда я буду с вами говорить. А мне хочется поговорить. Хоть с кем-то… (Виктория молчала, её пугал это человек чем-то, что она сама и не понимала пока). Я знаю от кого вы пришли…

– От кого? – удивилась Вика, ведь она говорила поэтессе, что хочет написать о ней книгу, но не говорила, что кто-то послал её.

– Этот человек, – выдохнула Вера Павловна с дымом, – представился как писатель Ковач Михаил Николаевич, сказал, что дружил с Грибниковой когда-то… Говорил, что может мне помочь. Но мне не нужна помощь… по крайней мере, от… от бывших друзей Грибниковой (Виктории показалось странным и необычным то, что о себе поэтесса отзывается в третьем лице).

– А что вам нужно? – набралась смелости Виктория.

– Разговор… только разговор, – как-то нервно ответила поэтесса, разглядывая Вику с головы до ног какими-то жаждущими глазами, словно испытывая вожделение. – Возможно, кроме разговора еще кое-что… но это будет зависеть от разговора. Как мы договоримся…