Я пишу к Вам так, ибо уверен, что Вы уже извещены.

Какие Ваши намерения теперь? Не переменили Вы Вашего плана — приехать в Париж, так как главный повод Вашего прибытия сюда исчез? Не решаюсь писать Вам подробнее — во-первых, потому, что не знаю, застанет ли Вас это письмо в Тифлисе, а во-вторых, потому, что Вам, вероятно, теперь не до того. Ограничусь известием — что у меня со вчерашнего дня сделался припадок подагры — до сих пор пока ещё не сильный (однако я не могу шевелиться) — и что я до апреля месяца отсюда никуда.

Очень был бы рад Вас увидеть — но где? когда? — Во всяком случае, примите от меня уверение в искреннем моём участии, в котором Вы, я надеюсь, не сомневаетесь — так же, как и в дружеской моей привязанности.

Преданный Вам

Ив. Тургенев.

Париж.

50, Rue de Douai.

Вторник 1-го фев./20-го янв. 76.

Любезнейшая Юлия Петровна, сейчас получил Ваше письмо и радуюсь тому, что Вы из отдалённых, полуварварских, снегом занесённых стран — вернулись в Петербург, хотя причина, вызвавшая Вас оттуда, далеко не радостна. Я Вам писал в Тифлис, poste restante — но Вы моего письма не получили.

Не знаю, когда мы увидимся; я отсюда выезжаю в конце нашего апреля и прямо отправляюсь в Петербург: хорошо было бы застать Вас ещё там. Ещё лучше было бы, если б Вы сюда приехали. Что будет — то будет.

Вы напрасно тревожитесь мыслью, что Вашего бедного брата дурно лечили; хотя в этом теперь утешения нет — но я могу сказать Вам, что здешний доктор Гюблер, который, по моей рекомендации, только раз видел Ивана Петровича незадолго до его кончины — совершенно верно предсказал мне её — и именно так, как она должна была произойти. Болезнь Вашего брата была из тех, которые не прощают.

У меня был припадок подагры — не очень сильный; однако я до сих пор ещё хожу плохо. Помаленьку разрушается человек.

Не предавайтесь слишком мрачным мыслям; жизнь, конечно, не слишком красивая вещь — да другого ещё пока ничего не придумали.

Крепко жму Вашу руку и остаюсь

искренне преданный Вам

Ив. Тургенев.

Париж.

50, Rue de Douai.

Воскресение 27-го/15 февр. 76.

Любезнейшая Юлия Петровна, получил я Ваше грустное письмецо — и жалко стало мне Вас — и хотелось бы мне Вас утешить — но как и чем — не знаю. Всего было бы лучше, если б можно было спокойно побеседовать часика два; но на этом расстоянии — даже с помощью телеграфа невозможно. Коли не Вас, так себя я утешаю надеждой, что все Ваши домашние теперь уже исправились и не беспокоят Вас. Что касается до меня, то мне с некоторых пор гораздо полегчило — и я принялся серьёзно за свою большую работу.

Не горюйте слишком о том, что не достали «часов»; вещица пустая. Поклонитесь от меня кн. Мещёрскому и скажите ему, что я от времени до времени видаюсь с M-lle Herzen — и что она здорова и бодра. Очень было приятно услышать о Вашем намерении приехать в Париж на весну — но постарайтесь приехать пораньше — потому что в первых числах мая я уезжаю в Россию — и было бы очень печально не застать Вас там.

Вот и Мария Николаевна (Вёл. кн.) скончалась. Я лично её не знал — но, говорят, женщина была добрая и с мягким сердцем. Вы литератора Авдеева не знавали? Он тоже умер и тоже был хороший человек.

Ну, однако, полно мне каркать по-вороньи. Лучше сообщу Вам свою радость по случаю здешних республиканских выборов; впрочем, Вы политикой не занимаетесь.

Харламов кончил мой портрет — и вышел он удивительный. Он будет на здешней выставке.

А засим целую Ваши милые руки и остаюсь

душевно Вам преданный

Ив. Тургенев.

Париж.

50, Rue de Douai.

Середа, 22-го/10 марта 76.

Итак, Вы окончательно поселились в Петербурге, любезнейшая Юлия Петровна, в том самом Петербурге, который был Вам всегда так противен! Своей судьбы, видно, не минуешь. Вместо Индии — Литейная! С своей стороны, я этому рад: теперь я уверен, что свижусь с Вами — потому что в первых числах мая, если только буду жив и здоров, непременно объявлюсь в Петербурге. Надеюсь, что вы не будете жестоки и дождётесь меня — не ускачите в деревню или куда-нибудь в другое место! Если уже Вам непременно нужно будет в деревню, то поедемте вместе — кстати ж нам и по дороге.

Спасибо за все сообщённые известия; от них веет современной русской жизнью. Я рад, что Вы сошлись с Мещёрским; он прекрасный малый. Мне иногда приходит в голову: отчего он не женится на дочери Герцена, Наталье, которую он, кажется, очень любит? Прекрасная была бы парочка. Сондируйте его на этот счёт — разумеется, весьма осторожно и никого не называя.

А Вы, я вижу, не бросаете своих прежних связей! Кассаньяк Вам посылает свои речи! Уж лучше иметь дело с настоящими кавказскими или другими какими-нибудь бригандами — чем с этими мазуриками! Извините жёсткость выраженья... но вы знаете, я неисправим. Одно только в этом хорошо: Ваша верность друзьям... но Вы бы могли быть построже в выборе их.

Прочтите «Son Excellence Rougon» — Зола́, книга замечательная; одна фигура в ней, Клоринда, нарисована мастерской рукой.

Я ещё не читал продолжения «Анны Карениной»; но вижу с сожалением, куда весь этот роман поворачивает. Как ни велик талант Л. Толстого, а не выдраться ему из московского болота, куда он влез. Православие, дворянство, славянофильство, сплетни, Арбат, Катков, Антонина Блудова, невежество, самомнение, барские привычки, офицерство, вражда ко всему чужому, кислые щи и отсутствие мыла — хаос, одним словом! И в этом хаосе должен погибать такой одарённый человек!! Так на Руси всегда бывает.

А Орловская губерния действительно умирает с голоду. Худо; очень худо — и впредь не предвидится ничего лучшего.

Я в последнее время принялся за свой большой роман — и помаленьку работаю. Здоровьем я доволен: подагра пока затихла.

Все мои тоже здравствуют — это главное. Засим крепко-накрепко жму Ваши руки и остаюсь

душевно Вам преданный

Ив. Тургенев.

3 апреля 1876.

Христос воскресе, милый и дорогой Иван Сергеевич, на этот родной привет Вы не откликнетесь, но мне радостно вспомнить, что так начала я моё первое письмо. С тех пор между нами остался всё тот же ров, по которому смирнёхонько бежит карлсбадская водица — да что за нужда — всё-таки я Вас крепко и крепко люблю, и перепрыгивать через ров нам нет ни малейшей надобности. Я все эти дни очень волновалась, и всё оттого, что за версту увидала кого-то. Оттого-то я так не люблю Петербурга, несдобровать мне в нём. Треповская весна настала — всё сохнет. Самарина уже забыли и теперь горюют о молодой графине Стейнбок, умершей от родов, красивой, счастливой; смерть всегда берёт без разбору.

Лорд Родсток, несмотря на гонения, обращает сердца нескладными и красноречивыми проповедями[20]. Я слушала его два раза. Мещёрский в хлопотах, устраивает отца с матерью; от сватовства, Бога ради, увольте. По моему личному убеждению, он по любви не женится и женится по расчёту, как и большая часть людей, обладающих глубокими чувствами. Зола́ достать не могла, читала перевод, но не всё.

Жду Вас сюда с нетерпением и пробуду в Петербурге всё время, как Вы тут будете; потом хочу поехать в Биарриц, а осенью зовут меня в Испанию, но планов строить не стану. Индия меня слишком проучила. Впрочем, если будут лишние деньги, то, может быть, соберусь и в Америку, решить мне недолго.

Что поделывает Ваша маленькая любимица, моя всё говорит, а ей всего два года семь месяцев. Будьте здоровы и счастливы.