Труднее для сестры Терезы было все время говорить о самоё себе в женском поле. В смысле, в женском роде. Нет-нет, да и вырвется из искусственной груди, для которой Жорж использовал два плотно скрученных головных платка-апостольника, тоненькое сопрано: "Ой, я забыл!" Чем страшно удивит монахинь. Если Мария присутствовала при этом, она всегда, чтобы отвлечь внимание, вдруг вскакивала и говорила: "Помолимся, сестры! Чтобы не дал Создатель никому нас попутать!" Они вставали и молились звонкими голосами, и забывали об оплошности переодетого Терезою Жоржа.
А к молитвам у Терезы проявился настоящий талант. Она так рьяно молилась, что привлекла к себе внимание всех монашек. Жорж инстинктивно, как бизнесмен, старался вовсю завоевать их расположение, чтобы, в случае чего, кто-нибудь встал на его сторону. "Нет, конечно же,Онименноэтои имел в виду!" - загадочно шептала Тереза, и она так истово, а может, даже неистово, повторяла эти слова, такой как бы свет или ветер шел от нее, когда она со зверской скоростью клала земные поклоны, что всем, особенно молодым монашкам новенькая показалась какой-то святой. Сам-то Жорж по рождению был евреем, он даже тогда невольно принял обрезание - благодаря своей верующей бабке, тайно выкравшей ребенка у атеистов-родителей и отнесшей на противоположный конец Москвы, к раввину-обрезальщику. Но, перевоплотясь в Терезу, Жорж, конечно же, молился Иисусу. Что ни сделаешь ради любви! Он совсем не знал христианских молитв, да и еврейских тоже, и выдумал себе одну фразу, которую извечно повторял своим хорошо поставленным сопрано: "Он именноэтои имел в виду! Он именноэтои имел в виду!"
- Кто кого имел в виду? - шепотом спрашивали друг у друга соседки по молитве и в ответ только пожимали плечами.
А рябая, пахнущая хреном и редькой монахиня Евлампия, с выпученными, как лампочки, глазами и вечно открытым ртом, потому что у нее был хронический тонзиллит, все-таки решилась спросить новенькую:
- Ты это про кого молишься?
- Господи, изыди и сохрани! - зыркнул на нее из-под Терезиных одеяний очами Жорж, а глупая Агафоклия пихнула его с другой стороны в бок и попросила:
- Помолись за меня, сестра! Чтоб сниспослалась на меня благодатерь божия!
И хитро подмигнула Терезе.
- Всяк сверчок молись в свой образок! - цыркнула на Агафоклию Тереза, и та отворотила любопытствующий нос, притворно уткнувшись в свой требник - молитвенник то есть.
Церковь в монастыре была огромная, высокая и широкая, и изо всех ее углов грозно глядели на Жоржа всевозможные святые и сам Бог, словно говоря ему: "Сдавайся! Мы знаем, кто ты!" Бедный Жорж, съежившись под одеянием Терезы, каждую секунду ждал разоблачения.
Тем читательницам и читателям, которые побывали в Новодевичьей обители в качестве туристов, может показаться, что я здесь описываю какой-то совершенно иной монастырь. Настолько все это не похоже на того окруженного кудрявыми березами, белокаменного, златокупольного красавца, гордо раскинувшегося на берегу величаво катящей свои древние волны матушки Москвы-реки. Но дело в том, что я показываю монастырь не таким, каким видит его турист, а таким, каков он для монахинь, ведущих простую духовную жизнь, состоящую из дневных забот и трудов, молитв и постов, неизбежных грехов и следующих за ними покаяний, - словом всего того, в свете чего сия обитель людей божиих видится совершенно иною.
Чтобы как-нибудь себя не выдать - на молитвах, церковных проповедях и во время монастырских работ: мытья посуды, колки дров, возделывания огорода - Мария с Терезой старались держаться подальше. К тому же настоятельница не терпела, чтобы две подружки жили в одной келье. Она всегда поселяла вместе монахинь, которые как минимум холодны друг к другу. А лучше - тех, кто одна другую ненавидит. Таким образом монашки учились усмирять свои чувства, а также, в соответствии с Евангелием, "возлюблять врага своего". Если бы Терезу с Марией расселили по разным кельям, всё бы погибло. Поэтому обе старались показать всем, а в особенности матери игуменье, как они ненавидят друг друга. Тереза даже как-то раз довела Марию до слез, опрокинув на возлюбленную кастрюлю с холодным свекольником. И даже при этом не извинилась, а, наоборот, для конспирации, сделала зверское лицо. Мария заплакала, но увидев настоятельницу, бывшую рядом, тоже сделала зверское лицо и сжала кулаки, так что ногти впились в ладони, и сделала вид, будто готова броситься на обидчицу.
- Возлюби врага своего больше, чем самоё себя! - прикрикнула на них игуменья, не допустив готовую, по ее мнению, начаться драку. Она лишний раз убедилась, что Тереза с Марией - лютые врагини, и довольна была, что монашки делят положенный на двоих соломенный тюфяк и колючее одеяло.
Любви к ближнему они предавались по ночам, на этом самом соломенном тюфяке, в темной и тесной, шириной в полтора аршина, келье, в которой, как верила настоятельница, две монашки безжалостно ненавидят друг друга. Но от ненависти до любви, как известно, один шаг. И его можно сделать даже в полной темноте. В этой темноте Мариины глаза ярко сверкали на Жоржа, как два небесных светила. Разговаривать было нельзя, кричать тоже. Пылая в огненных объятиях Марии, Жорж со сладостью и ужасом думал, что в любой момент может зайти настоятельница и ему - ярко, словно в трехмерном кино - представлялось, как она неистово лупит их обоих покаянным бичом, хохоча гадким, жестоким хохотом. Ни замка, ни крючка, чем запереть дверь, в келье не было.
Я понимаю, что читатель ждет от меня чего-то. Я даже почти знаю, чего. Можно ли поверить в то, что здесь только что случилось, на страницах вот этой самой - не в приличном обществе будет сказано какой - книги? Разве автор не знает, что не в обычае монахинь совершать поступки, подобные совершённому Марией? И не для того ли существуют монастыри и их древния стены, чтобы как разтакоеникогда, ни под каким видом в этих самых стенах не происходило? Автору легко намарать, а ведь своим деянием его героиня - не побоимся этого громкого слова - опозорила честь монастыря, а вместе с ним и всех его монахинь! Пожалуй, более мягкий и расположенный к автору читатель просто скажет: "Эк вы загнули! Монахиня - и согрешила с другим. Не обижайтесь, дружище, но... Не верю!"
Опять это "не верю". Но я же всё объясню, я же сейчас всё объясню, и вы узнаете,чтоею двигало, вы поймете, что не в праве ниееосуждать, ниЖоржа, ниавтора, который просто правдиво описал внутреннее состояние девушки... Прочтя мое объяснение, вы скажете: "А, ну конечно! В таком случае дело принимает совсем иной оборот. Почему бы вам заранее этого не сказать, тогда мы бы взглянули на эти хм... постельные сцены с совершенно иного угла зрения. Уж точно не негодовали бы так, и не осуждали..."
Но дело в том, что мне, как автору, очень хотелось, чтобы вы, милые читательницы и читатели, почувствовали себя на месте Жоржа и Марии, чтобы попали (разумеется, мысленно) в их ситуацию, ощутили то, что ощутили они! Ведь разве не в этом состоит тяжкий труд писателя?! А если бы вы знали всё заранее и не возмущались - не было бы того всепоглощающего чувства, того полета, испытанного вами в мгновения, когда вы читали те строки. Но теперь, чтобы всё у всех встало в голове на места, я опишу внутренний мир Марии. Поняв его, мы поймем причины происходящего снаружи.
В детстве Марию звали Анжела. Ее назвали так в честь ангела, будто бы снизошедшего на кроватку ребенка, когда ребенка привезли из роддома. Свидетелями этому событию были соседи по коммуналке.
Анжела была потомственной монахиней. Ее отцовская линия восходила к самому святому Зосиме, жившему еще в пятнадцатом веке, материнская - к византийской иеромонахине Археопаге. Знаменитый инок Еразм из обители святого Памвы был ее двоюродным прапрадедом. А прославившийся уже в наши дни святой отец Пигидий приходится Анжеле родным дядей.
