- Теперь ты!
- Что мне делать?
- Сидеть над пропастью, что еще?!
Бенедикт сначала уселся на краю со скрещенными ногами, потом спустил их вниз. Как осыпались камни, слышно не было. Что ж, положение комическое и утомительное - сварливый старикашка, опасный край (любой комар может налететь на Бенедикта, вывести из равновесия и заставить упасть в пропасть), смертная тоска и скука. Старый ворчун уставился в побелевшее небо и беззаботно, едва заметно, покачивался. Чтобы не покоряться ему сверх предела, Бенедикт стал смотреть вниз, в спрятанный там туман. Но ничего видно не было - только частые, черные, узкие, как шпили церквей, еловые головы; ветры не касались их, и многие сгибались под чрезмерной тяжестью шишек. И не здесь, не здесь должен он сидеть сейчас! Когда под Бенедиктом поползли, заскользили вниз мелкие камни, он был уже далеко - под виселицей, неким вечером.
***
Точнее, он к этой виселице подходил. Все не так плохо - чуть выше по склону Игнатий вроде бы дружелюбно беседовал с какой-то парочкой совсем зеленых юнцов в черных куртках. Похоже, медики, и друг от друга их не отличишь. Если они не близнецы, это чудо. Но все равно это только видение, и точно не от Бога. За спинами этих двоих появился третий - высокий, крепкий, тоже в черном (на черном плохо видно кровь) - и стал наблюдать. Игнатий слегка насторожился. Бенедикт крикнул:
- Ты что, с ними?! Я сейчас!
И тогда один из мальчиков достал ланцет из рукава, второй поднял камень, а лохматый, заметив ректора, насторожился. Откуда-то выскочил Урс, обогнал Бенедикта, ударил рослого головой в пах, а потом вцепился сзади под колено и повалил. Игнатий пнул по руке с ланцетом и ударил мальчишку с камнем в челюсть - пока не особенно стараясь, даже снисходительно. Бенедикт рванул к нему, но четверо перекрыли путь, и тогда он извлек нож. Двоих он знал - холодного умного блондина и его рыхлого клеврета, третий старался походить на ландскнехта (но не тот, что ему помог - другой, это студенческая мода для самых отчаянных), был тут и мальчик, ученик живописца в беретике. Мальчику было интересно, а остальные жутко скучали. Очень быстро нож у Бенедикта вырвали, на руку наступили, мальчик бросился под ноги сзади, и ректора скрутили за локти, утащили под виселицу. Мальчик подобрал его нож и спрятал в голенище. Что происходило с Игнатием, мешали увидеть студенческие головы. Кажется, укушенный Урсом так и не встал.
Бенедикт поджал ноги и пнул сразу обоих конвоиров. Кто-то охнул, а ректора стукнули твердым по затылку, наполнили голову легкими искрами и колесами пламени. Он еще раз отлягнулся, не попал, и его, встряхнув, как мешок, поставили к столбу. Держали трое - откуда они взялись? - блондин и рослый наблюдали со стороны, а рыхлый, сырой юнец тряс веревочной петлей прямо перед носом жертвы.
- Вот сейчас, - похабно задыхался он, - Мы тебя подвесим, а потом будем поджаривать и отрезать по кусочку. И скормим тебе же! Знаешь, с чего начнем?
- Дурак, на аркане не вешают - распустится узел, - это голос Гауптманна? Рыхлый парень замешкался.
- Ну, удавим...
Тут на лице жертвы образовалась очень, очень опасная ухмылочка. Так изменялось лицо ректора, когда он был вынужден отчислять неуспевающих, и молодые люди ее прекрасно знали. По крайней мере, рыхлый знал, он покидал университет дважды, и каждый раз богатые дядюшки просили за него...
- Ах, так, детки! - Прошипел в нос Бенедикт, - Так это ты, сучий ты сын!
Это бедное наслаждение, обозвать мерзавца, труса и идиота подходящими словами, взбодрило его, а у парней тут же вспотели руки. В ректоре очнулся азартный и практичный бродячий студент. Стоило крутануть кистями, и парни выпустили его. Это была шваль, мелкая шваль. Блондин и рослый набирали себе клевретов, а ученик живописца пришел просто из любопытства. Зная это, Бенедикт отпустил своего змея на свободу и пошел короткими шагами на рыхлого. Тот растопырил кисти так, будто собирался сломать кадык. А Бенедикт окружал его выпадами, подобными движению хлыста или растущей лозы, и приговаривал:
- Ах, так? Ты, значит, кочуешь с медицинского на юридический и обратно? И никому ты не нужен, кроме белобрысого, ты, рабская шлюха!
Парень попробовал поймать его за горло и промахнулся, Бенедикт ответил ударом по скуле, тут же ему в затылок ударилось что-то пружинящее - видимо, брошенная палка. Медлить смысла не было, они осмелеют. Собственные вьющиеся движения возбудили Бенедикта, плоть дала слабину и начала освобождение. Он, сделав вид, что хочет ткнуть противнику в глаза, чуть обождал, схватил его левой рукой за яйца и сжал пальцы. Рыхлый взвыл, но устоял на ногах. Словесности молодой человек не понимал совершенно, а на практике оказался весьма неглуп. Если он отступал, то мог ожидать, что ректор ослабит хватку. Если останавливался, яйцам причинялась невыносимая боль. Это, по крайней мере, до него дошло - в отличие от философии логики, законов и анатомии. Сам Бенедикт получил в оскаленные зубы, но улыбаться не перестал и тем смутил противника еще больше. Так он и двигал его, ходячую мебель, и было это весело, пусть и риск получить ножом в спину только возрастал. Кто-то взвизгнул справа - не пес, мальчишка, - и прозвучала родная, добротная брань. А вот о гениталиях парню упоминать не следовало - оскопление уже состоялось, хотя в этом сне наяву Игнатий был еще здоров и силен.
Вожделение палило Бенедикта сухим огнем, но не к толстому парню, разумеется - к собственным действиям, к убийству. Так вот почему его всегда боялись! Вот почему и сейчас не смеют напасть всей толпой. Теперь оба противники зачумлены, и никто к ним не прикоснется. Все боятся. Ректор может изнасиловать несчастного кретина при многих свидетелях (может быть, придется и это сделать, хотя бы символически), и того никто спасать не будет, чтобы не замараться.
Бенедикт не ожидал такой силы и такого упорства от собственного вожделения. Парень давно уже сдался отступал, а его врагу все было мало. Подбородок парня он отдавливал сверху или отражал попытки оторвать руку от многострадальной мошонки (а член-то у него съежился, зато яйца раздулись) и просто шутки ради громко щелкал зубами, если враг осмеливался дышать ему в лицо. Что ж, я больше никогда его не увижу, никогда не прикоснусь, и расплачиваться за это будет жирный! Жирный понял, что дело плохо, растерялся и все старался Бенедикта придушить. Слышно было, как его дружки идут следом, наблюдая, но мальчик-художник пока не был готов орудовать ножом. Справа кого-то с удовольствием, захлебываясь, рвал Урс и поносил всех святых и Пресвятую Деву Игнантий.
Спутники рыхлого увидели край оврага и заорали. Именно туда гнал противника Бенедикт, и тот послушно отступал. Но сейчас парень стал, как упрямый осел. Тогда Бенедикт еще крепче ухватил его яйца, вывернул и дернул на себя. Яйца прикрепляются к подпузию прочно, и ему плевать было, оторвутся ли они. Парень даже не закричал, захлебнулся дыханием, и Бенедикт просто толкнул его. Тогда парень упал, но, падая, подсек Бенедикта ногой и повалил на себя. Тут вступили другие, все сразу - кто-то пнул чем-то твердым метко под зад, остальные обрабатывали ребра. Некий умник попытался захлестнуть горло ректора веревкой, но промахнулся дважды и отстал. Значит, медлить смысла не было. Что вытворяли чресла Бенедикта, Бог весть, но парень скулил от ужаса. Пора было заканчивать, и Бенедикт протянул правую руку к горлу противника. Тот защитился подбородком, отвесил челюсть и разинул рот. Тогда Бенедикт, не медля, не раздумывая, не рассчитывая, запустил пальцы поглубже в глотку и вцепился ногтями в корень языка. Парень делал сухие рвотные движения и стискивал зубы, он мог отхватить оба пальца у самого основания. Он засучил ногами и попробовал еще раз ухватить Бенедикта за горло, но ручки-то у него были слабые, пухлые, потные и скользкие! Плохие руки, не для медика. Так что Бенедикт знай себе давил и терпел, а толстая оболочка языка мало-помалу поддавалась под мягкими пупырышками. Парень заметался под ним и заскользил к краю провала. Душа Бенедикта, большая кобра, встала на хвост, зашипела и освободила замученную плоть. Падая, он повернул голову, как для поцелуя, вправо, потянул челюсть парня за корень языка вниз, вцепился ему в нос зубами у самого основания и давил, стискивал зубы, пока не захрустело вовсю, не ощущая вкуса крови.
