И Бенедикт успел побороть изумление:

- И кто отец? Ты знаешь, я могу припугнуть, но заставить жениться - вряд ли.

Ректор только руками развел. Лизхен еще раз хихикнула; казалось, она хочет сунуть пухлый пальчик то ли в рот, то ли в нос.

- Нет, это не студент.

- Слава Богу!

- Ну, понимаете, сначала я служила в трактире...

Пальчик прикоснулся к уголку розового ротика.

- Ну, мне надо в деревню к мамаше. Там мы ребеночка вырастим.

- Хорошо, - ответил Бенедикт, - Ты расчет получила?

- Ага. Так я пойду?

- И куда ты пойдешь - ночь на носу?!

- Ну, я остановлюсь опять в трактире. Хозяйка согласилась.

- Ладно, иди.

- Прощайте, господин ректор.

Девушка поклонилась и удалилась с достоинством матроны - будто бы Бенедикт разрешил ей быть беременной и стать матерью.

Этот бредовый, никчемный разговор задержал ректора в кабинете. Опустились мутные сумерки - он опоздал на ужин. Бенедикт специально пошел в столовую задами, чтобы не видеть нового замка на сторожке - Игнатий и раньше не догадывался дать ему второй ключ. За длинным столом остались только Людвиг и его заведующий. Библиотекари крайне редко брали еду с собой - боялись привлечь мышей и крыс. Старики делили селедку согласно сегодняшнему капризу и привычным пристрастиям. От тушеной капусты так воняло, что напоследок осталась только она одна. Даже Бенедикт не стал такое есть.

Привычно ободрав селедочный хвост, он заглотал его и заметил: ему хочется пожевать чего-нибудь еще, именно жевать, а не есть (хозяин тела не знал, что так проявляет себя удар). Зловонная капуста для этого не подходила, а никакой другой еды, даже хлеба, уже не было. Тогда он отхлебнул очень гнусного пива - жидкого, кислого и с осадком. "Странно, никогда не был таким привередой" - рассеянно подумалось ему.

А Людвиг нахмурился и что-то шепнул своему начальнику. Когда Бенедикт входил, Людвиг заметил, что ректор чуть-чуть, едва заметно шаркает левой стопой. А сейчас из левого уголка его рта капнула слюна. Старший библиотекарь подосадовал - значит, Бенедикт его не послушался? И удар с ним все-таки случился. Об этом-то и шептал Людвиг своему заведующему. Старики привычно, по-доброму, позлорадствовали: у заведующего, такого же толстого, как и старший библиотекарь, удар случился еще до того, как тело приобрело форму шара... Они переглянулись, обрадовались, что их, калечных, теперь трое, а не двое, что даже тощих эта напасть не минует, и молча решили: ректора пока не пугать - может быть, отойдет до завтра.

А Бенедикт тем временем уже ушел - незаметно, как всегда. Сумерки сгустились совершенно. Если бы не было облаков, то луна была бы тонюсеньким серпиком рогами вправо. Но облака легли на небеса, как толстое одеяло. Бенедикт "беззаботно гулял" по направлению к сторожке с новым замком. Почти тут же его догнал Урс и ткнулся носом в ладонь. Бенедикт извинился:

- Прости, друг. Ничего нет.

Но Урс уже сообразил, что на ужин была селедка, и прекратил попрошайничать. Итак, Бенедикт в сопровождении пса прогуливался туда-сюда и разглядывал туманное пятно Луны - словно кусочек масла на едва теплой сковороде. Замок все так же висел на своих петлях. Сколько времени прошло, Бенедикт не очень-то понял. Вот Игнатий перехватил Урса за ошейник - тот собирался прыгнуть ему на плечи. Бенедикт, как десять лет назад, крепко схватил Игнатия и сказал:

- Ты в своей норе задохнешься. Багульник, пижма, клопы, Бог знает что еще! Идем ко мне!

***

Игнатий послушался, хотя это было вопиющим нарушением молчаливых правил. Пес, недоумевая, провожал их, помахивал опущенным хвостом. Игнатий сказал:

- Обожди, отпущу Урса.

Он провел ладонью по собачьей спине и сказал веско:

- Все. Иди, работай!

Урс выразил огромную обиду и потрусил к общежитиям. Громко разговаривать во дворе не стоило, и оба вошли внутрь. С дверями повезло, не скрипнула ни одна. Бенедикт зажег свечи и жаровню, а Игнатий уже сидел, осматривался:

- Да! - усмехнулся он, - Живешь ты куда хуже меня. Тесно и душно.

- Преподаватели говорят, что это гроб с дверями.

- Погоди-ка, у тебя же нет окна!

- Не волнуйся, - грустно улыбнулся Бенедикт, - Эта жаровня погаснет незадолго до зари. Так уж она устроена. Не хочется заводить себе клепсидру - капли стучат будто бы прямо о лоб. А часы тикают.

- Урс скребся бы в двери и скулил всю ночь. А потом бы тебя возненавидел на всю жизнь.

- Угу, - вступил в словесную игру Бенедикт, - И остаток моей жизни был бы очень коротким.

- Так оно.

Слова образуют сеть, словно каменные растения в старых храмах, и там можно запутаться.

- А как твоя рана? Она не зажила еще?

- Почти зажила.

- Что ты там делал?

- То же, что и здесь - двор подметал. Молился.

- А Урс?

- О! Он подавал пример, как сторожить, ихним псам. Я его повязал с тамошней сукой, вроде платы за постой.

Нет, словесные лианы захватывают все равно, а за ними - тяжелая печаль.

- Все! - закончил, посмеиваясь, Игнатий, - Я отчитался!

Он развязал бенедиктов пояс, и одежды потекли, поползли, словно шкуры линяющего змея.

- Что с твоей рукой? Она трясется.

- Ничего страшного, кровопускание. У тебя вот белки блестят, как у эфиопа. Совсем белые.

- А, просто кровь еще не восстановилась.

И куртка, и рубашка Игнатия словно бы растворились в тенях. А Бенедикт уже преклонил колено и замер так. Все та же грудь, плоская и широкая, она только недавно пошла сухими складками; и выступы на концах ключиц, словно бы защита от ударов сверху. Потом припал головою к груди его, Игнатий все поглаживал короткую седину, а Бенедикт, словно врач, внимательно слушал биение сердца, ухо его скользило вних. Когда головка возбужденного члена коснулась подбородка, Бенедикт заметил, что сердце Игнатия застучало медленнее и стало замедляться во время выдохов. Игнатий сказал задумчиво:

- Прости, я не знал, что ты не можешь жить без меня.

Это было похоже на пальцы лучника, отпускающего тетиву - стрела освободилась и полетела. Тот, чья страсть сильнее, отдается - иначе она превратится в насилие. Бенедикта перекинуло на спину, он метался так, что Игнатия взяла холодная оторопь.

Потом случилось что-то. Игнатий поглаживал его по груди, успокаивая, бормотал: "Тихо, мой хороший, тихо! Да что же с тобой?"... Вот двое управляли лодкой на спокойной и капризной реке, но потом кто-то замешкался, вовремя не отпустил весло, и лодка оказалась на мели. Тогда Бенедикт повернулся на бок и открыл глаза. Заботило его вот что:

- Тебе, - сказал он. - Скоро придется уйти. Если ты еще не прирос к месту.

- Что?! - испуг его очевиден, он не понимает...

- Смотри: тебя подранили, и теперь нас заметят. Тогда меня переизберут. Что тогда, я не знаю. Лучше тебе уйти.

Игнатий только головой покачал. Он развернулся спиной вверх, словно бы защищая мягкий живот. Белки глаз его ярко и пугливо поблескивали, а радужки по-прежнему были мутноваты и спокойны.

- Игнатий, инквизитор умирает.

- Да, в монастыре говорили. Это же хорошо?

- Погоди! - властно, как студента, оборвал его Бенедикт, - Убийство будут расследовать.

- Убийство?

- А ты думал?

Игнатий знал, конечно, что его покровитель изрядно боязлив и подозрителен. Но он не предполагал за ним способности долго жить в страхе и действовать, в застывшем ужасе - словно во льдах. В этом взрослый человек, отставной моряк был подобен ребенку - прежде он вверял себя самым разным капитанам и ждал, что им распорядятся разумно; того же он ожидал и от Бенедикта.

"Странный у него облик, - думал Бенедикт и пока помалкивал, - Полупрозрачная кожа, глаза темные, нос тонкий и курносый. Во что-то цельное не складывается. Он вообще странный". А на спине Игнатия была записана вся его история. Она закончилась десять лет назад, но совсем недавно кто-то начал писать ее заново. Вот округленный красный рубец на ягодице - он будет менять цвета и только через полгода станет таким же белым, как и остальные. На лопатках косые клетки от линьков, уже очень старые; рытвина от кастета на плече. Такие же широкие следы по бокам ягодиц - это он уворачивался от пинков по яйцам. И резаные раны на боках. На том плече, что теряется в тенях, пулей вырван клок мяса, она прошла по касательной. Если его сожгут, никаких рубцов и никакой кожи не останется.