Бенедикт вернулся к себе. Не важно, где спать - у него есть шкуры овец и собак. Он хочет спать. Итак, некто построил публичный дом. Сам дом выстроен из старых сухих досок, но этого не видно, они раскрашены. В доме два этажа. Внутри красные ковры с ворсом и красивые девочки. Есть дорогая услуга, глумление над таинством брака: стать временным "мужем" одной из женщин - это стоит куда дороже, чем арендовать ту же самую шлюху одному на определенный срок. Так вот, некий смирный чиновник становится мужем самой красивой шлюхи, а у нее тело как у Венеры, крупные пепельные кудри и разум как у доктора теологии. Голова ее мала, но волосы... Стать "мужем" шлюхи стоит в несколько раз дороже, чем арендовать ее же на тот же срок. Статус "мужа" не освобождает от соперников - напротив, муки ревности входят в комплект услуг.
В этом борделе позолоченные медные номера на дверях - из римских цифр, они почему-то начинаются с тысячи. наверное, потому, что длинные номера стоят дороже, чем цифры в пределах десятка. Клиентам здесь выдают одинаковые халаты из жесткой красной парчи с золотыми полосами (как у знатных парфян в старину) а "жена", всегда единственная, ходит нагой. Как-то раз, ночью, тот самый чиновничек неожиданно столкнулся с чиновником много старше и сановитее. Оба прикрыли наготу багровыми халатами с золотым шитьем, одежды сделали их равными. Коридор слишком узок, не разойтись, и чиновники (теперь мужчины) разодрались, начали безобразный, постыдный бой с выдираньем волос; они визжали и царапались, как уличные девки. Тут же их головы отделились от тел и оказались друг против на противоположных стенах, как оленьи рога - вот враги вылупились друг на друга, не отрывая выпученных глаз. В коридоре тесно, головы свирепеют все сильней, а тела все еще нападают и бьют кулаками вслепую. Действительный статский советник стар и пузат, у него за ушами седенькие пряди. Титулярный советник рыжий и волосатый, его халат распахнулся и мешает, путается в ногах. Головы на стенах гневно таращатся на тела. А тела в багрово-золотых постыдных покровах сцепились намертво и тянут кишки через срезы шей, наматывают на запястья. Бой выиграл молодой - его противник упал, плешивая голова сорвалась со стены, а рожа победителя сыто засмеялась и осталась на стене. Тело старшего перевернулось на бок и подтянуло колени к груди, как спящий младенец, а зрачки катящейся головы мгновенно расширились, роговицы тронулись рябью, как чистые лужицы на морозе.
Выиграл бой младший чиновник, победоносный супруг, любимец капризной Фортуны! Тогда его купленная женщина заставила - а он и так отдал все свое состояние - отчистить ковер от крови.
"Ковер шерстяной, дорогой", - сказала она и разругала его в пух и прах.
Голый титулярный советник отмывал красный ковер с черно-бордовым узором, пока кровь не перестала окрашивать воду. После этого он потерял все свои деньги и остался слугой в этом публичном доме - навсегда.
...
Бенедикт должен проснуться. Это дурное убежище - трупный публичный дом - он для тех, кто создан по выкройке Адама, Евы и Лилит. Он должен поговорить с Игнатием. Нужно договориться с ним и увести его - если нет ничего, кроме Подземного Иерусалима, стоит пойти туда, ведь Крысолов мертв! Надоело, отвратительны эти глупые копии Адама и Евы, мерзопакостны их страстишки. Они любят кровь, и кровь Игнатия уже получили! Бенедикт понял, что Иерусалим Подземный истинно влечет его, и он может уйти туда даже один. И этим предать Игнатия. Надо его уговорить во что бы то ни стало. Шантажировать, запугать? Он и так под боем... Надо улестить его. Льсти и алчи, льсти тому, кто любит лесть, будешь парнем хоть куда - так пели ваганты. Но Игнатию слава неважны, он любит деньги и чтобы не приходилось думать. Для этого надо проснуться.
"Хорошо, - дал согласие хозяин тела, - просыпайся, но медленно". Состояние меняется, только что бывшее позабыто - ощущение того, что ты исчезаешь, желание спрятаться, суровый пост по забывчивости и, конечно, бессонница. Мерзость сновидения уходит.
На перепутье сна Бенедикт оказался в монастыре - в том самом, где останавливался Млатоглав. Почему-то затоплен был монастырь, и зеленоватая вода заполнила все. Теперь комбинация из двух девичьих и мальчишеской головы с тремя бегущими ногами застыла в камне и не казалась опасной. Как помнил Бенедикт, это был старый подвал - склад, но пустующий. Ужасная свастика обратилась в назидающий камень, но зато что-то произошло с распятием. Его изваяли наклонно, под самым сводом, величиною точно в человеческий рост, и Христос казался улетающим. Во сне вода ушла, излилась под землю, остался тускло-белый мрачный камень, а распятие ожило. Крест с доской вместо перекладины совершенно промок, впитал избыток воды, с него капало. Казненный висел не так, как принято - его прибили лицом к кресту, вывернув руки ладонями наружу, чтобы он не смог бы ухватиться за края перекладины. Палач хотел, чтобы распятый умер поскорее, задохнулся. Но тот зацепился подбородком за перекладину, да так и остался висеть. У него была возможность протянуть голову чуть дальше и навалиться на доску горлом, тогда бы он повесился. Так погибает сонный пьяница - садится на стул верхом, кладет подбородок на спинку, и умирает в глубоком сне от удушья. Но этот человек умирать не хочет и чего-то ждет, цепляется подбородком, напрягает шею. Слава Богу, это не Христос! Спина его не избита, борода выбрита, да и вместо волос всего лишь каряя щетина, словно кабанья. Не каряя - черная! Не может он быть и еврейским разбойником - он просто раб. Но не Игнатия ли распяли? Нет, нет, спина этого распятого не повреждена. Распятый так и остался висеть, а Бенедикт уже почти миновал области снов и ушел туда, где хранятся воспоминания о воспоминаниях. Они бесплотны и налетают стаями крылатых духов, что висят между небом и землей, не имея сил ни упасть, ни подняться в Эмпиреи.
Что ж, именно в силу того, что вечный свой грех Бенедикт не превращал ни в похабство, ни в рыцарственную (но очень заметную) куртуазность, он смолоду надеялся, что Судьба к чему-то призовет его. Лет до тридцати он уходил отовсюду раньше, чем становился заметным, но вызова так и не было. Те, кто читал рыцарские романы, знают, что с рыцарями на каждом шагу происходят не только непредвиденные, но и совершенно нелепые приключения. Благородный рыцарь должен молниеносно сделать выбор в пользу справедливости и христианского милосердия, тем и определяется его цена. А вот странствующие студенты и подмастерья, нигде не востребованные, попадают в глупые и скучные бессмысленные передряги. Поэтому никто и никогда не будет писать романов о бродячих студентах - даже сами ваганты воздерживаются от этого. Они поют о любви, но что это за любовь? Это все еще альбы - "вот, нам не хватает времени, наступает утро, и ты принадлежишь другому, а я сам виноват, потому что бродяга". Но разве не так по сию пору живет сам Бенедикт - правда, альб не сочиняет? Невозможно прославить подобный грех - греки могли, но не мы, ведь так?
Годам к тридцати странствия указывают на то, что ты либо неуживчив, либо бесталанен, либо разващен, и Бенедикт решил осесть. Ему было (пока) неважно, что в этом городе знатный собор и очень скромный университет. Кажется, ему сделали предложение - как доктор философии, он работал вместе с учеными монастыря, разбирался в записях старых легенд, травниках и бестиариях. Буквицы далеко не всегда соответствовали тексту по времени: они были ближе самым старым каменным украшениям монастырской церкви, как будто бы художник был самоучкой и никогда не покидал монастыря. Хормейстер забрал себе записи музыки, а Бенедикту достались слова и изображения. Хормейстер, насколько это возможно, стал его другом. Забавно, что рукописи были сделаны пятьсот лет назад - и события, в них описанные, тоже уносились вдаль на полтысячелетия. Кто бы их ни читал и ни писал, это "пятьсот лет тому назад" было стабильным, замершим временем, неким завершенным оазисом или островом в реке Гераклита. Животные бестиариев условны, соответствуют обыкновенным человеческим страстям - тогда было так, а сейчас о страстях повествуют изображения людей. Но звери, запутавшиеся в лианах, остались и служат украшениями церковных камней и книг. Бенедикт заметил еще две странности. Во-первых, его грех никогда не изображался ни прямо, ни в виде животного - но только намеком (статуя повернута задницей к зрителю; мужичок гладит себя за бороду...), нет такого греха, и все - значит, решил хитрец Бенедикт, можно и не упоминать о нем на исповеди, духовник это переживет. Во-вторых, сочинители и рисовальщики предполагали, что люди - простецы, что они жизнерадостно любят грех и с большим трудом понимают хоть что-то о праведности. Другими были только рыцари. Сам доктор философии думал, что люди стали все-таки тоньше, и многие предпочитают не сам грех, а угрызения совести, и чем чаще, тем приятственнее. Его сделанная когда-то ради Элиа работа о страстях была восстановлена. Но Бенедикт страдал очень существенным недостатком: если его тело легко забывало прежние состояния, то написать и забыть какую-то работу он просто так не мог. Он ее улучшал и дополнял, пока она не меняла содержание или не превращалась в арабеску из мыслей. Мучения с докторской работой все же научили его писать ясно и оставлять написанное. Но для себя он предпочитал работать по-прежнему и видеть, как предпочитают жить сами мысли, а не их более или менее случайный "автор". Автор - всего лишь писец, а мысль живет сама по себе и ждет того, кто сможет сопрячь ее с другими, воздвигнуть некое идеальное здание...
