Пространство воды было освещено непривычным светом, такой обычен для суши, для воздуха. Свет этот, белый и тусклый, слепит. Так бывает в разгаре утра, когда солнце освещает предмет прямо спереди, отбеливая его, лишая привычных цветов, ослепляя наблюдателя. Никому из живописцев такой свет не интересен.

Молодая удаль старика Бенедикта возмутилась. Тот юноша, что писал о тревоге и скуке, был еще жив. Этот бродяга решил - наплевать! Старик почувствовал, что очень голоден - он забыл, что и когда ел в последний раз. Очнулся, допил остатки пива, унес и вымыл роговые стаканы. Еды Бенедикт у себя не держал, чтобы не привлекать грызунов. Общий завтрак еще не скоро. Как обычно, подавив возникшее не вовремя желание, Бенедикт направил внимание на недочитанную работу о Платоне.

Но не читался комментатор Платона, внимание рассеивалось. Казалось Бенедикту, что написанное то затягивает его, то отпускает, и тогда уже он поглощает слова и предложения. Повествование распалось на составные части, и каждая вызывала воспоминания. Ускользающие, чарующие движения, бархатные глаза Элиа, о которых он позабыл лет двадцать назад...

Ага! Но как же он, Бенедикт, создал такое прочное и тяжкое убежище?

Он видел умственным взором: золотое зерно высыпалось из мешка и создало то ли пирамиду, то ли конус. И пошло в нем движение сверху вниз. Более десятка лет тому назад, когда он вот уже два года пребывал на вершине, относились к нему настороженно. Не знали, чего ожидать от закупоренного, подобно реторте, аскета. Он был сиротой, родителей почти позабыл (они в одночасье умерли от лихорадки), воспитывался в монастыре, долго странствовал, чтобы его не поймали и не узнали; поэтому сохранил навсегда то ли монастырские, но, скорее, студенческие привычки. Странный неприхотливый аскет. Вот он сидит на вершине. Тогда его звали Сатурном и Свинцовым Доспехом, но эти прозвища не прижились. Сатурном, наверное прозвали студенты - просто от страха и из-за внешнего сходства. А пожирал ли он детей? Само собою, пожирал - он сеял там, где ничего не может родиться и прорасти. Поверхностным было это прозвище. А вот представить себе свинцовый доспех - от чего он защищает, кроме света? он вязок и тяжел, но мягок, и пробоины в нем не затягиваются. Тот, кто это придумал, был проницателен - и достаточно заумен, чтобы Бенедикт принял этого анонима всерьез.

Когда он нашел возлюбленного, то одновременно и невероятно ослабил себя, и в то же время усилил, подарив покой и облегчение и себе, и своим подчиненным. Новорожденная сплетня вылупилась, и побежала радостная весть со скорлупкою на макушке - "О, наш ректор нашел любовника! И больше никого не тронет!". Сначала радостно перекрестились четыре декана и заместители ректора. Если бы он выбрал кого-то из них, даже - вынужденно - платонически, возникла бы чрезвычайно мощная коалиция. Потом - доктора: теперь они могут выяснять между собою, кто кого талантливее, и своими силами (плюс силами родни) выбиваться наверх. Обрадовались магистры, чья нетронутая свежесть принадлежала их невестам и прочим дамам. Развеселились студенты - прежде над ними нависала свинцовая тень, а теперь ночной охотник, этот старый филин, не станет вымогать известно что в ответ на гарантии того, что лентяй, пьяница или глупец останется в университете. Собственно, Бенедикт не трогал студентов и не гадил там, где ест, но они все равно боялись, ожидая. Всех устроило то, что ректор пал, наконец. Теперь его нужно было сохранять - до тех пор, пока не понадобится отдать на заклание. (Сейчас, много лет спустя, эта угроза появилась и прошла стороной - инквизитор уехал, спасибо архиепископу). Можно было отвести душу и брезгливо поморщиться, поделившись сплетней, любовно воспитывая ее. Ведь ректор выбрал простолюдина, матроса вонючего - ах, как низменно, а мы вот не такие! После того, как слухи улеглись, его стали называть только Простофилей.

Смешон их страх. И унизителен.

Чего разжевывать - все и так понятно. Можно уходить и приходить к Игнатию, но всегда под покровом ночи. Нельзя приводить его к себе, иначе станешь видимым. Интересно, почему есть сказки о людоедах, но нет ничего подобного о содомитах? Почему-то мы уклоняемся от того, чтобы стать мифом...

***

Антон, магистр права, оказался пунктуальным. Розовый свет потихоньку растворялся в квадратиках окна, и еще до того, как он сменился дневною белизной, кот пружинисто спрыгнул с кресла, подбежал к двери и издал странную мурлыкающую трель. Потом в недоумении огляделся и сел, окончательно просыпаясь. Тут уже и Бенедикт (студенты говорили о нем, что он слышит сквозь стены) услышал тихие шаги. Он открыл дверь раньше, чем Антон постучал.

Тот сиял румянцем, был чисто выбрит и теперь казался совсем ребенком. Его остригли под горшок, но упрямые кудри лежать не пожелали. Мальчик успел и переодеться в другое одеяние, менее затасканное. Сощурившись и улыбаясь, он подхватил на руки кота. Тот обнял его за шею и потянулся к лицу. Антон подставил лицо, и кот потерся усами о его нос. А потом повис, плотно прижавшись к груди.

- Вот так, - рассмеялся Антон, - Он и покорил мое сердце. Навсегда!

Бенедикт тихо рассмеялся и написал распоряжение заведующему библиотекой. Антон, не спуская с рук своего кота, взял документ, поблагодарил и ушел.

Ушел молодой человек, унес Базиля, и исчез розовый свет, сменился белесой мутью. Вместе с ними ушла от Бенедикта сентиментальная тихая радость, а пузырьки пива возбудили волчий голод. Ректор отправился на завтрак и поглотил там много чего, не разбирая ни сытности, ни вкуса. Голодная дрожь в руках унялась, тогда он решил прогуляться.

Сегодня, в субботу, кто-то учился, а кто-то - нет. Старосты этажей приказали фуксам выбивать матрацы и одеяла, проветривать подушки. Университет построили почти на окраине, в низине - лучшее высокое место досталось собору и его хозяйству. Здесь же ветра не было; Бенедикту казалось, что вся теплая ночная городская вонь стеклась именно на университетский двор. Старательные фуксы подняли целую тучу пыли и перьев. Все это слабо держалось в воздухе и медленно оседало. Фуксы, естественно, затеяли подушечный бой. Никто не победил, а староста начал орать. Тогда в него полетело сразу пять подушек, а попало в спину и затылок целых три.

Бенедикт счастливо рассмеялся. А разум тут же восстал - решил защититься от души. Тревога обратилась в стыд, и ректор ушел к себе. Он, по своему обыкновению, устроился под распятием, в дальнем углу, и стал дальше бороться с работою о Платоне. Покорить ее, подчинить себе не удалось. Да, этот мир Красоты и Блага великолепен, соблазнителен и обманчив, хоть и претендует на истину. Что бы сейчас сказали о нашем мире сам Сократ, сам Платон? Чему бы они учили упрямых тиранов? А-то писал об этом благополучный, лощеный кот, защищенный от житейских невзгод семьею жены.

...

В чем дело? В утрате веры, давней. Игнатий проворчал, что Бога люди творят из чего попало. Игнатий обиделся, что Бога представляют так, как это выгодно для людей, а людей он видел множество и богов тоже. Он не верит в нашего Бога - это честно и достойно. В этом он близок животным. А я верю? Работа этого большого дитяти раздражает. Душа сопротивляется ей и разуму. Я верю, Бог есть, и Он ужасен, причастен бездне. С Ним и от Него не спастись. Для чего он сотворил меня и Игнатия вынужденными грешить? Если, конечно, это сделал Он. Или Он безразличен, а опасны все-таки люди? Если так, я верю, что Христос - это отчаянная попытка Творца понять, кого же Он сотворил. С Ним можно погибнуть и не воскреснуть. Господи прости, пусть эти мысли молчат и живут себе тихо! Но вера, та или иная, заставляет действовать, и я прячусь и прячу. Прятки с Богом невозможны, а игра с людьми надоела мне. Если бы Игнатий вернулся, хоть что-то станет иным, куда более выносимым.

Привычный к постоянному стыду, он словно бы исчез, оцепенел под своим жутковатым распятием. Отложил работу о Платоне и скрылся в своих мыслях - они потеряли очертания и звучность, стали подобны непроницаемым, непостижимым каменным глыбам, подобны тяжелой темной воде.