Хозяев находили в самых разных местах и позах. И в кроватях, и в подполе, даже в хлеву, рядом с коровой. Страшно.

Уже на другой день пришли две машины. И никто не сообщал, а они приехали. В кузовах машин сидело по десятку солдатиков. Одна машина, вместе с солдатами, сразу уехала на кладбище. Солдаты выпрыгнули, разобрали лопаты и стали копать большую, квадратную яму.

Из другой машины солдаты тоже выпрыгнули и стали ходить по подворьям, искать погибших. Кого находили, выносили и грузили в кузов. Некоторые погибшие были в крепких объятьях друг с другом. Их не разлепляли, так и укладывали в кузов.

Григорий подошёл к офицеру, представился и предложил помощь. Тот отмахнулся.

– Давайте я хоть записывать стану. Сколько женщин, мужчин, детей…

Офицер внимательно посмотрел на него, положил руку на кобуру с пистолетом:

– Уполномоченный, говоришь. Если ты сам не понимаешь, так на первый раз могу объяснить. Наша партия и родное наше правительство не допустят, чтобы какой-то там лесной пожар мог погубить советских людей. Понял!? – Слова офицер выговаривал кратко и жёстко, словно отрубал каждое, смотрел при этом на уполномоченного вприщур.

Григорий вытаращил на него глаза и даже отступил на шаг. Но офицер ещё придвинулся и даже прихватил двумя пальцами обгоревший рукав. Продолжил:

– А если ещё не понял, могу по-другому объяснить. Это ты был ответственным в этой деревне за ликвидацию пожара. Ты! И если не справился, должен отвечать по всей строгости нашего, советского, закона.

Чуть помолчал, похлопывая длинными пальцами по кобуре. Посмотрел, как солдаты грузят в кузов очередное обугленное тело, полностью сгоревшее со спины, а на груди сохранились даже детали вышивки сарафана. И яркие, яркие цветы…

– Так что, уполномоченный? Как будем докладывать? Погибли люди?

Григорий опустил голову, ещё на шаг отступил. Офицер продолжил:

– Тебе просто повезло, что это не единственная деревня сгорела, что много таких деревень. А так, ты бы точно к нам угодил, на всю оставшуюся жизнь.

Погибших свозили на кладбище и складывали друг на друга в приготовленную яму. Снова привозили и опять складывали. Ещё, ещё…

Другой машиной цепляли за верёвку обгоревших коров и вывозили на край деревни, под сопку. Офицер приказал всем людям собирать головни и обкладывать ими коров. Потом облил всё керосином и поджёг.

– Чтобы эпидемия какая-нибудь не началась.

Сделав запланированную работу, солдатики снова уселись в машины и уехали. Уставшие и голодные, за весь день ничего не ели.

Григорий хотел было попроситься, чтобы добросили до района, но передумал, остался с погорельцами. Кто-то рассказывал, как пузырилась река во время пожара, рассказывал тихонько, словно для самого себя.

Девочка, которую Григорий нашёл на улице во время пожара, снова забралась к нему на руки, пригрелась и тихонько посапывала. Женщины сказали, что её звать Аней. Анечка. Родных закопали в яме.

Григорий помолчал, поправляя обгоревшие волосики, и тихонько прошептал:

– Будет Анной Григорьевной…

            Варенье

Мать настойчиво будила меня, а я никак не мог вынырнуть из того сна, в который только что окунулся.

Детский сон очень крепок, особенно после того, как наносишься за день, надуришься с пацанами, не имея за душой никаких забот, не думая ни о каких неотложных делах. Да и вообще, не зная ещё, что есть такие дела, – неотложные.

Трясла меня за плечо.

Наконец, с усилием, продрал глаза. Мать с лампой в руке, встревоженная, озабоченно смотрит на меня, ещё подтыкает, не давая снова завалиться на подушку. Окончательно разбудила.

– Вставай, там ребята пришли, очень тебя просят выйти. Может, что-то случилось.

Напялил штаны, с трудом разобравшись, где зад, а где перёд. Потянул за собой рубаху, – вышел в сени.

На старом диване, – выбросить было жалко, а тут ещё постоит, сидели рядочком, как куры на насесте, пацаны. Мы и расстались-то часа три назад, весь день вместе, – то на озере, то в крапиве, – в «штабе». Вроде простились, разошлись по домам.

– Чё надо? Припёрлись.… Спал уже.

Проскрипел я ещё сонным, надтреснутым голосом. Протирал глаза, но они не хотели разлепляться и голова так и падала, так и падала. Притиснулся с краю, но друзья не собирались рассиживаться, они действительно были чем-то взволнованны, озабочены. Дело, видимо было настолько серьёзное, что откладывать его было нельзя даже и на минуточку.

– Пошли, дело есть.

Все, как по команде встали и направились в темноту ночи.

–Чё за дело-то, я уж спать лёг, может завтра? Ноги вымыл. Потом снова надо будет, – матушка заставит.

– Не, не. Давай быстро, до завтра не достоит.

Кто-то из темноты поддакнул, что действительно не достоит, но со сна я даже не понял кому из друзей принадлежал голос.

Я поплёлся за пацанами, стараясь не упустить из виду мелькающие впереди босые пятки. Пятки мелькали быстро, мне тоже пришлось торопиться, вскоре сон прошёл окончательно.

Пыль деревенской улицы, подёрнутая вечерней росой, не клубилась, а лишь мягко раздавалась под ступнёй, вплеталась между пальцами, щекотала. Голые, заскорузлые участки дороги ещё не простыли, грели ступню, – напоминали дневной, муторный жар. Солнце, последние дни, палило нещадно. Мы не вылезали из озера.

Улица заканчивалась. Впереди открывались нескончаемые заросли крапивы. Где-то дальше, в пшеничных полях, подступающих прямо к колхозному саду, перебивая друг друга, кричали перепела. Я понял, что меня ведут в штаб. Все загадочно молчали. Сырой воздух и ночная прохлада окончательно сбили сон, прихлынула какая-то злость, но её пересиливало любопытство: – Что же такое могло случиться, чтобы меня подняли из постели и среди ночи потащили в штаб? Видимо, что-то важное.

Заросли крапивы были действительно дикими. Если туда забредали коровы, или овцы, – ни одна хозяйка не лезла их искать. Только изжалишься весь, как не сторожись, а найти, всё равно не найдёшь. И росла та крапива высотой в два человеческих роста, а в урожайные годы, когда дождило часто, и ещё выше. Короче, место было бросовое, никчёмное, даже гиблое, можно сказать.

И вот, именно там, в этих глухих зарослях крапивы, мы соорудили себе место, где нас никто из взрослых не беспокоил. Нацепив телогрейки, балахоны всякие, протоптали ходы, известные только нам. Специально устроили обманные ходы и тупики, чтобы не всякий мог правильно выйти к намеченной цели. В центре соорудили нечто, вроде шалаша, или балагана. Тут же устроили место под кострище, окопали его, в целях безопасности. Печёнки там пекли. Небольшая яма, с крышкой из кучи травы, служила погребком. Там хранились кое-какие съестные припасы, хоть бы горбушка хлеба, картошка, кринка простокваши. Даже иногда яички там появлялись, находили их в той же крапиве. Куры часто уходили от хозяек и устраивали себе тайное гнездо, чтобы спокойно высидеть потомство. Правда, яйца долго не хранились, их сдавали в магазин и на вырученную мелочь покупали махорку, а то и вовсе шиковали, – сигареты «Памир», с мужиком в бурке и длинным посохом. Сигареты были, конечно, так себе, но мы фасонили.

Всё вместе это называлось «штабом». Мы любили там собираться, гордились тем, что у нас есть тайна. А если эта тайна объединяет собой несколько человек, то это уже не просто игра, это уже часть жизни.

Ночью, да ещё в одной рубашонке, по проходам в крапиве пробираться было плоховато, но у Коляна был «жучёк», – это фонарик такой. Он жужжал им где-то впереди, пятно бледно-жёлтого цвета металось по зарослям. Мы, торопливо, натыкаясь друг на друга, старались не отстать от этого пятна. Все изжалились, но уже были привычны к этому, – ночь поцарапаешься, и всё пройдёт.

      * * *

Дорога, которая шла мимо зарослей крапивы, потом ещё тянулась мимо старого, уже заброшенного кладбища, потом вырывалась на простор и упиралась в детский санаторий. Именно туда она и тянулась, та дорога.