В стороне было лечебное озеро, – Горькое. Потому и санаторий, что озеро лечебное.

Почти каждый день с того озера санаторский конюх возил на огромном санаторском жеребце воду, или лечебную грязь, ужасно вонючую, в огромной, деревянной бочке. Ребятишек в санатории лечилось много, говорят, помогала та грязь.

Работу эту конюх заканчивал до одиннадцати часов. В одиннадцать он торопливо распрягал жеребца, с телеги забирался ему на спину и они привычно отправлялись в сельпо, – там уже начинали давать гамыру. Так деревенские мужики называли любое красное вино. Но с одиннадцати начинали давать не только вино, и водку тоже, в бутылках и в чекушках. Правда, водку покупали редко, на праздник, или к гостям. А гамырку мужики любили. Просто так любили, без праздника. И конюх санаторский тоже, – пристрастился. Мы тоже пробовали, но только чуть-чуть. Она хоть и не дорогая, против водки, но у нас и таких денег не было.

В обратный путь конюх со своим битюгом брели уже неторопливо. Конюх, чаще всего, дремал на широченной спине ярко-красного жеребца. Да тот и сам, замедленно переставляя здоровые копыта по растрескавшейся земле, то приостанавливался, то вновь, неуверенно начинал движение в сторону конюшни, – похоже, что он тоже спал. Спал прямо на ходу. Картина была смешная.

Ежедневно наблюдая эту картину, мы не выдержали. Решили наказать конюха.

За что наказать? Только с высоты сегодняшних лет понимаю, как мы были неправы, как жестоки. Но дело сделано. И теперь, иногда видя излишнюю жестокость детей, не спешу обвинять их огульно, видимо так предусмотрено природой, или взрослые не смогли исполнить свой воспитательный долг и получили то, что получили.

Так вот, что мы придумали в тот раз. Приволокли два кола, которыми городят прясла. Ломом проделали дырки в твёрдой, неподатливой земле. Вбили туда заострённые колья, специально предусмотрев широкий развал. Разрезали велосипедную камеру, и концы крепко-накрепко привязали к верхним концам кольев. Получилась рогатка, только очень большая.

Из толстой проволоки нарубили метровые прутки, согнули их пополам, – получились пули к той рогатке. Опробовали в работе.

Двое стрелков брались за концы проволоки, зацепляли за резину и растягивали, что есть силы. Потом, у критической точки, по команде, отпускали. Импровизированный снаряд летел со свистом и быстро исчезал из вида.

Пристрелявшись примерно в одно место, установили там доску, сухую, берёзовую. Кто в курсе дела, тот поймёт, что это очень крепкий материал, даже не каждый гвоздь в такую доску идёт. Первым же снарядом мы попали в цель, и доска превратилась в мелкие щепки, раскиданные довольно далеко друг от друга.

Следующей целью был определён санаторский битюг. Пристрелку вели пару дней, – всё по серьёзу.

И вот, «часовой» доложил, что конюх проехал в сторону магазина. Ещё около часа томительного ожидания и… дана отмашка. Мы с Коляном, как самые здоровые, в смысле крепкие, Усердно растянули резину, и снаряд со свистом устремился к цели, выписывая траекторию из недр крапивы к санаторской дороге.

…Если бы мы попали в конюха, мирно сопевшего на верхотуре и свесившего голову на грудь, мы бы убили его. Это даже к бабке не ходи. Убили бы на раз – два. Как-то и не думали об этом. Почему не думали?

Шестимиллиметровая проволока с визгом врезалась в лопатку жеребца, рядом с коленом седока. Удар был такой силы, что смачный шлепок был слышен на всю округу.

У коня враз подогнулись все четыре ноги, и он рухнул на брюхо. Потом медленно завалился на бок и затряс копытами высоко в воздухе.

Конюх, слетевший со спины битюга, как сухой лист от порыва ветра, моментально протрезвел, обежал вокруг поверженного друга, не отрывая взгляда от лопнувшей шкуры на лопатке, пригнулся, будто на передовой и, молча, бросился стремглав в сторону деревни.

Конь ещё чуть полежал, вскочил, и, прихрамывая, тяжело побежал в сторону санатория, в конюшню.

Больше мы ни разу не видели, чтобы санаторский жеребец шёл в сторону деревни. Он всё так же исправно таскал тяжеленную бочку с вонючей грязью с озера, но в деревню больше не ходил. Да и конюх, как-то не попадался больше нам на глаза.

Колья выдернули и сожгли на костре, резину и снаряды закинули в крапиву. Даже дырки от кольев затёрли, замаскировали. Всем было строго настрого наказано молчать. Перепугались. Правда, история эта не стала известна ни кому, кроме нашей компании, и никто нас не искал, но, какое-то время страх витал над нашими головами. Потом всё позабылось, зажило, сгладилось временем и уходящим детством.

      * * *

Наконец, извилистые ходы в крапиве закончились, мы очутились на поляне перед штабом. Колян буркнул, отдавая команду кому-то из пацанов:

– Давай.

Пашка Карась кинулся к погребку, откинул зашелестевшую крышку и извлёк оттуда ведро. При свете всё того же, едва мигающего жучка, да пары зажжённых Чертёнком спичек, я разглядел в ведре нечто тёмное, блестящее и шевелящееся. Колян, с каким-то шиком, даже с гордостью, повёл рукой в сторону ведра и томно произнёс:

– Ешь, это варенье.

Я понюхал, – правда, пахло заплесневевшим вареньем.

– Где взяли?

– Чертёнок с Пунтусятами чей-то погреб ковырнули.

Братья Пунтусовы стояли чуть в стороне. Их совсем недавно приняли в нашу команду, и они хотели себя как-то проявить, хотели понравиться. Оттого и погреб.

– Только ведро дырявое, оно на заборе висело. Мы туда лист лопуха постелили, но всё равно протекает, надо быстрее съедать. Я, кажется, начал сердиться, ожидал, что меня тащат сюда по более интересной, более важной причине:

– А банку-то нельзя было принести?

Пунтусята нахохлились и подтыкали друг друга, определяя, кто будет отвечать. Наконец, старший, пришепётывая, выдавил:

– Подумали, что банки мало, в ведро несколько штук слили.

– Подумали. Вы чо, оголодали, что ли? – Я даже возвысил голос, – Оголодали?!

– Не, у нас дома есть. Есть, есть.

– И у меня есть.

Пашка встрял:

– А у нас бабанька варенье в погребе песочком присыпает, чтобы дольше хранилось.

Я ещё заглядывал в ведро:

– А чего это там всё шевелится-то?

– Да, это муравьи, суки, – падкие до сладкого.

– Ну, что, давайте начнём есть, коль добыли. Не пропадать же добру.

Ложек при штабе не оказалось, и все, припав на коленки, лезли в полусгнившее проржавевшее ведро пятернёй. Кто начинал отлынивать, получал оплеуху, то от Коляна, то от меня.

Варенье, даже не понятно какое, вишнёвое, или клубничное, или ещё какое, сильно отдавало плесенью. Муравьи, стараясь спастись, бежали по рукам, по лицам, растягивая за собой следы сладости.

Первым наелся Карась. Он резко откинулся в сторону и стал блевать, с каким-то жалобным стоном. Остальные отринулись от ведра, стали смазывать варенье на штаны, на рубахи.

– Куда это вы направились? Надо доедать. Не пропадать же.

Снова потянулись грязные, слипшиеся пальцы к ржавому ведру с богатством. Захлюпал носом Чертёнок:

– Воды бы, хоть глоток.

– А ты чё думал, когда варенье из погреба тянул? Надо было и компотику прихватить.

Тот запихал в себя ещё пригоршню варенья и здесь же, не потрудившись отползти, освободил желудок. Пунтусята блевали чуть в стороне, я пристроился недалеко от них. Здесь же корчился в судорогах Колян, а сразу за ним Юрка Кукушка.

Когда нелицеприятные звуки стихли, все расселись кружком, я кивнул Карасю:

– Выкинь это лакомство вместе с ведром.

Он схватился за дужку, сильно размахнулся и закинул угощение в крапиву. Все облегчённо вздохнули.

– Пошли на озеро, – рожи мыть, да штаны с рубахами стирать.

– Только сначала на колодец, – сильно пить хочется.

– Точно…. Хочется.

Восток начинал светлеть, хотя вечерняя заря ещё не успела полностью охолонуть, ещё теплилась…. Какая же прелесть, эти летние, деревенские ночи.