Жар, как будто, отступил. Нет, не отступил совершенно, он просто смягчился. Такое впечатление, что огонь даже растерялся несколько, спалив последний дом и не видя для себя дальнейшей работы. Но тут же спохватился и, с ещё большим ожесточением накинулся на стоящие вдоль дороги деревья. Они раскачивались и закручивались в огненном вихре со страшным скрежетом и шумом. Особенно страшно, с оглушительным треском вспыхивали ели и сосны.

Дышать было совершенно нечем. Огромный язык мешался во рту, не позволял дышать и Григорий вытолкнул его наружу. Девушка, бежавшая рядом и постоянно кричавшая: «Маменька! Маменька!», – вдруг рухнула, раскинув на стороны руки, словно подломленные крылья, с размаха упала прямо лицом на каменистую дорогу.

Григорий подхватил её под руку и поволок дальше. Кто-то подскочил и стал помогать ему. В это время вдруг ожила и заплакала девочка, которую он нёс подмышкой, придерживая одной рукой.

Немало удивившись этому обстоятельству, Григорий прибавил ходу, уклоняясь от летящих мимо горящих пучков травы и стараясь закрыть собой плачущего ребёнка.

Девочка всё громче и громче плакала, её светлые, сбившиеся волосы дымились, видимо в них угодил горящий уголь, но Григорий не видел этого. Он вспомнил, что перед деревней есть ручей, где он поил лошадь. Передав бездвижное тело девушки какому-то селянину, он удобнее перехватил ребёнка и побежал.

Григорию только казалось, что он бежал, на самом деле он едва тащился, тупо переставляя ноги и пытаясь поймать хоть один глоток воздуха распахнутым настежь ртом.

Трое мужиков, мальчишка-подросток и не молодая уже, сухопарая женщина, не отставали. Они или сами вспомнили о том ручье и понимали, что спастись можно только в воде, или просто, беззаветно верили человеку, которого специально прислали сверху. Верили и бежали за ним из последних сил.

Кто же ещё укажет им путь к спасению, если не человек «сверху»? Это же так просто, так естественно и понятно, что там, наверху, всё знают и заботятся о простых людях. Конечно, заботятся. О чём они там ещё могут думать, как не о них, простых людях. Они и живут-то только ради них, ради простых людей.

Далеко сзади медленно плелись двое, придерживая на руках тело девушки.

Труба под дорогой, по которой журчал ручей, была рублена из листвяга. Дорога строилась на века, а значит и мосты, мостики и прочие гидросооружения, тоже строились на века. Лиственница, как известно, в воде не гниёт, а только крепнет от времени.

Огромный небесный язык пламени, раскачиваясь из стороны в сторону, вдруг пригибался и хлестал по дороге, обугливая камни и подгоняя испуганных людей. Обочиной, не обращая внимания на людей, обгоняя их, бежали несколько белок с обгоревшими хвостами.

Едва не теряя сознание, Григорий свернул с дороги к ручью. Задержался, чтобы крикнуть остальным: «Сюда! Сюда!» Но крика не получилось. Язык не хотел вставать на своё место, превратился в какой-то шершавый кусок мяса и не поддавался ни каким усилиям и стараниям. Тогда Григорий махнул несколько раз одеялом, невесть откуда взявшимся в руке, и бросился дальше.

Спасение нужно искать под дорогой. Он кинулся к трубе, в которую втягивался, затекал уже не такой весёлый, как прежде, обезвоженный, но ещё живой, ручей. Уже пригнулся, чтобы занырнуть туда, в эту сырую, спасительную прохладу…. И кинулся назад, едва не выпустив из рук девочку, снова примолкшую, закрывшую глаза.

В трубе стояла на коленях и пригибала лобастую голову лосиха. Как только она поместилась туда? Недаром говорится: «нужда заставит». За лосихой был ещё кто-то, но рассмотреть возможности не было, полумрак скрывал обитателей трубы.

Подбежали и попадали на четвереньки остальные. Лосиха, слезливо оглядывая задохнувшихся людей, стала неловко пятиться. Можно было услышать, как в глубине трубы кто-то ворчит, или рычит, выражая недовольство теснотой.

Она, видимо, просто отодвинулась от людей, но Григорию показалось, что лосиха освободила для них место. Оставаться дольше на открытом месте становилось совсем опасно. Воспламенившиеся лесные остатки, а порой и целые деревья, объятые пламенем, летали мимо, подхваченные этой бешеной пляской.

Григорий пригнулся и, отгораживаясь от лосихи одеялом, подсел к ней, – будь что будет. Придвинулся почти вплотную. Она ещё чуть подвинулась. Сзади снова заворчали. Люди, обжигаемые горячим воздухом, стали заползать в трубу, жались друг к другу. Женщина плакала, обнимая подростка. Пожилой мужчина, зачерпывая грязной ладонью воду, обливал лицо лежащей без признаков жизни девушке.

Присмотревшись, Григорий разглядел за лосихой её телёнка. Он был маленький и совсем рыжий, всё притискивался к матери, всё прижимался. Сразу за лосёнком жались друг к другу два медведя. Один был очень крупный. Это он ворчал, выражая недовольство тем, что лосиха зажимает их.

С противоположной стороны к медведям прижимались косули. Их было много. Они даже лежали друг на друге. А совсем за пределами трубы ещё стояли несколько штук и прятали в трубе только головы. Было видно, как их спины начинают дымиться.

Опустив край одеяла в ручей, Григорий дождался, когда он напитается водой и начал смачивать лицо повисшей на руке девочке. Она вздрогнула, разлепила глаза и стала ловить губами мокрую тряпицу.

Напившись, все успокоились и стали прислушиваться, с каким шумом вспыхивают деревья, как завывает огненный смерч, как он постепенно отодвигается всё дальше и дальше. Пришла в себя и заплакала девушка, прижимаясь к мужчине, который обмывал ей разбитое в кровь лицо.

Кто-то зашевелился под спиной и Григорий, отодвинувшись, обнаружил, что он почти сидел на втиснувшемся к самой стенке барсуке.

Весь день и половину ночи продолжался бешеный шабаш, продолжались ведьмины пляски. Огонь то стихал, то разгорался с новой силой. Пожар, оголив лес, отодвигался совсем далеко, но вдруг возвращался, запаливал уже обугленные деревья, да так охаживал их свежим ветром, что они стоя сгорали дотла, не успевая даже упасть.

Жарко становилось и в трубе. Те косули, что прятали здесь только свои головы, все погибли ещё днём. Медведи ворчали, но вели себя очень даже прилично, терпеливо ожидая окончания невиданного пожара. Лосиха тяжело вздыхала, обдавая своим дыханием сидящего рядом Григория.

Рассвет был тихим. В лесу ещё дымились, догорая, отдельные деревья, потрескивали, рассыпая мелкие искры, приземистые пни, но тишина стояла просто удивительная.

Когда выбрались из трубы и поднялись на дорогу, женщина снова заплакала. Следом заплакал паренёк, а потом и все остальные. Мужики судорожно пытались сдержать слёзы, но это плохо получалось. Даже Григорий смахнул с лица пару слезинок. Объяснить это было сложно. Просто радость людей, радость за то, что смогли спастись, выразилась слезами.

Сквозь синий утренний дым побрели в сторону деревни. Бывшей деревни. Лосиха с телком выбралась из трубы и долго топталась на месте, распрямляя затёкшие ноги. Телёнок не стал ждать, когда мамка сможет нормально двигаться и жадно припал к вымени. Не оторвался от титьки даже тогда, когда мимо медленно прошли медведи.

Люди снова остановились и смотрели на лосиху. Она уже облизывала насытившегося телёнка. Казалось, что она целует его в глаза, в лоб, в уши.

В деревне не уцелело ни одного дома. В реке, на бывшей пристани спаслись чуть более двух десятков человек.

Собрались на берегу, у пастушьего балагана, каким-то чудом уцелевшего. Там же, у балагана, медленно бродила чья-то корова. Она была наполовину обгоревшая и люди даже не могли понять, чья она. А она бродила между людей и даже не кричала.

Григорий оставил девочку на попечение женщин и с несколькими мужиками отправился осматривать пожарища. Картина была настолько удручающая, что у взрослых людей, у мужиков, не выдерживали нервы.

Дома были сгоревшие до самого последнего венца, до основания. Трубы кособочились на почерневших печах, да кое-где догорали поленницы дров, заготовленные впрок на несколько лет. Это какой же силы должен быть жар, чтобы за один день и одну ночь дотла, до последнего брёвнышка спалить целую деревню.