– Да, – неуверенно подтвердил сэр Джозеф. – Да. Индивидуальности Бэзилу не занимать, это уж точно. Ему ведь уже тридцать пять или тридцать шесть, да? Не многовато ли для новобранца?

– Глупости какие! В прошлую войну и сорокапяти-, и пятидесятилетние шли рядовыми на фронт и воевали ничуть не менее храбро, чем все прочие. Кстати, я хотела попросить вас переговорить с высшими чинами гвардейской пехоты и подобрать полк, наиболее ему…

За эти годы Синтия не раз подступалась к нему с трудновыполнимыми просьбами относительно Бэзила. Но эта просьба, прозвучавшая так легко и как бы вскользь, показалась сэру Джозефу одной из самых неприятных.

Но он был старым верным другом, человеком действия и – более того – тертым, жизнь, посвященная общественному служению, хорошо научила его различным уловкам и способам уходить от выполнения долга. «Конечно, дорогая Синтия, обещать я пока ничего не могу…»

Анджела Лайн возвращалась поездом с юга Франции. Обычно в это время она отправлялась в Венецию, но в этом году, когда только и разговоров было, что об этой нудной международной политике, она застряла в Каннах и оставалась там до последнего и даже позже. Знакомые французы и итальянцы утверждали, что война невозможна, утверждали уверенно до заключения пакта русских с Гитлером и уверенно вдвойне после заключения пакта. Англичане же говорили, что война будет, но не теперь. Одни только американцы чувствовали, что назревало, и знали точно, когда это разразится.

Сейчас она ехала в непривычно некомфортных условиях по бурлящей, сдвинувшейся с места, пришедшей в движение стране, готовой действовать, руководствуясь суровыми заповедями: «Il faut en finir»[8] и «Nous gagnerons parce que nous sommes les plus forts»[9].

Это было утомительное путешествие, поезд опаздывал уже на восемь часов, вагон-ресторан отцепили во время ночной стоянки в Авиньоне. Анджеле пришлось делить двухместное купе со служанкой и считать, что ей еще повезло, так как некоторые из ее знакомых вообще выехать не смогли, – остались ждать, пока дела хоть как-то наладятся и им выпадет случай, потому что пока никакие предварительные заказы, никакое бронирование ничего гарантировать не могли, а французы, похоже, отбросили всякую галантность, засунули ее в долгий ящик и перешли к откровенным выражениям вековечной враждебности.

На столике перед Анджелой стоял стакан воды «виши». Она потягивала из стакана, глядя на проплывавший за окном пейзаж, каждая миля которого говорила о том, что жизнь здесь меняется бесповоротно.

Голод и бессонная ночь делали Анджелу слегка рассеянной, отстраненной, словно уводя прочь от реальности, и ум ее, обычно такой быстрый и упорядоченный, теперь работал как бы в такт движению поезда, который то начинал трястись и качаться, поспешно наращивая скорость, то еле плелся, словно вслепую нащупывая путь от станции к станции.

Проходивший мимо открытой двери купе незнакомец мог беспрепятственно разглядывать Анджелу на предмет ее национальности, прикидывая, кто она такая и кем является в этом мире, и заключить в конце концов, что, должно быть, она американка, приехавшая закупать готовое платье для какого-нибудь модного торгового дома, рассеянность же ее вызвана тревогой за закупленные модели, беспокойством о том, как перенесут они тяготы пути по военным дорогам.

Одета дама в традициях высокой моды, но скорее напоказ, чем для того, чтобы прельщать, и, похоже, ни одна часть ее туалета, ни один предмет, который может содержаться в несессере из свиной кожи над ее головой, не являются выбором мужчины и не предназначены для его глаз. Ее красота была совершенно индивидуальной, Анджела явно не принадлежала к тому типу женщин, что станут гоняться за модной новинкой, желая приобрести ее в те безумные недели, что отделяют первое появление модели от того момента, когда дешевые копии заполняют рынок. Ее личность являлась как отражением, так и отрицанием последовательной череды модных тенденций. И все это было стянуто в ней в тугой узел, с годами становившийся все крепче и все яснее и четче ее характеризовавший.

Задержи любопытный пассажир свой взгляд на ней подольше, что было нетрудно сделать, ничуть не оскорбив ее, погруженную в себя и свои мысли, он был бы остановлен в своих изысканиях, начав изучать ее лицо. Если все, принадлежавшее ей, – вещи, громоздившиеся на верхней полке и вокруг нее, прическа, обувь, ногти, облачком овевавший ее еле ощутимый аромат духов, бутылка «виши» на столике и томик Бальзака в бумажной обложке рядом с бутылкой – красноречиво обозначали то, что сама американка, будь она и вправду, как это казалось, американкой, назвала бы личностью. Но лицо ее молчало. Оно могло быть вытесано из драгоценного камня, такое гладкое, спокойно холодноватое, светски отстраненное от всего человеческого. Незнакомец мог следить за ней милю за милей, как шпион, как любовник или как газетный репортер, что околачивается на улице возле запертого дома и не видит ни проблеска света в щели, не слышит ни шороха, ни шепота, ни движения за опущенными жалюзи фасада; и пропорционально его проницательности, в нем росло бы недоумение, и он проследовал бы дальше по коридору, раздосадованный и сбитый с толку.

Узнай он голые факты биографии этой женщины, на вид столь космополитичной, бесстрастной, пустой и светской, и он мог бы совершенно разувериться в своей способности судить о людях и зарекся бы делать это впредь, ибо Анджела была шотландкой и являлась единственным отпрыском миллионера из Глазго, веселого и жуликоватого, начинавшего как гангстер, а также женой архитектора-дилетанта и матерью крепко сбитого малопривлекательного сына, точной копии, как утверждали, деда, и жизнь ее так кипела в горниле страсти, что о богатой этой наследнице ее друзья отзывались не иначе как с эпитетом «бедная»: бедная Анджела Лайн.

Лишь в одном отношении досужий наблюдатель попал бы в точку: внешностью своей Анджела занималась без оглядки на мужчину. Иногда вспыхивают споры – и популярные газеты подхватывают их, силясь решить этот вопрос – станет ли женщина, оставшись на необитаемом острове, заботиться о том, что ей надеть. Что до Анджелы, то вопрос этот она решила, по крайней мере для себя, бесповоротно и окончательно. Находясь вот уже семь лет на необитаемом острове, она пеклась о своей внешности, делая это занятие единственным хобби, развлечением и отвлечением; это были усилия во имя себя одной, ради результата, получаемого также и только для собственного удовольствия. Она наблюдала за своим отражением, мелькавшим в зеркалах иного, цивилизованного мира, как наблюдает заключенный в темнице за проделками крысы, которую он приручил. (Ее мужу таким развлечением вместо моды служили гроты. Он скупал их по всей Европе, находя то в Южной Германии, то в Неаполе, и с большими трудностями перевозил в Гэмпшир.)

Вот уже семь лет, начиная с двадцати пяти, когда она уже два года как была замужем за своим эстетствующим денди, «бедная Анджела Лайн» любила Бэзила Сила. Это был один из тех романов, который, начавшись легко, как увлекательное приключение, так же легко, как забавный скандал, поначалу воспринятый друзьями, затем застыл и окаменел, словно под взглядом горгоны, приобретя невыносимое постоянство, как если бы насмешливые парни решили преподать всем страшный урок – дескать, вот к чему приводит естественная способность мужчины и женщины проникаться друг другом. Так приклеивают к контейнерам табличку «Осторожно, яд!»; так подчас выставляют в назидание на опасном повороте дороги разбитую вдребезги машину.

И, восприняв подобный урок, даже самый снисходительный отшатнется в ужасе и скажет: «Нет, как хотите, а что-то жалкое есть в этой паре».

Их отношения друзья считали «нездоровыми», понимая под этим малую степень сексуальности, действительно, не игравшую тут главной роли, ибо сексуально Бэзил тяготел к дурочкам, с Анджелой же его связывали совсем другие узы.