Свет в окне
Спящее большое кирпичное здание. А в нём одно-единственное светящееся окно, вызывающим образом проступающее из черноты ночи наподобие грозной амбразуры военного дота.
Ожидание
Ждал помощи.
И – чтобы она по своей мощи соответствовала тому томительному ожиданию.
Одно и то же
Всегда одно и то же, доходящее до парадокса: ярая прижизненная опала и яркая посмертная любовь!
Похожи!
Железнодорожная станция Котлас-узел. Два репродуктора смотрят в разные стороны.
Со стойкой непоколебимостью и демонстративным равнодушием голов-близнецов российского великодержавного орла.
Поэт и мистик
Характеристика непризнанным гениям: мистик и поэт. Которая лучше?
Что же это такое?
Свобода, слетевшая с ободов. Непоправимый сбой?
Не хочется…
Не хочется покидать этот мир в непредсказуемую пору – поздней осенью или затяжной зимой.
Зачем мучить хороших – живых! – людей, которые ко мне, смею надеяться, придут, чтобы отдать последний поклон.
г. Архангельск
Архангельский трамвай
Жизнь к закату. Время – мимо.
Унывай – не унывай.
Это всё невозвратимо,
Как архангельский трамвай.
И надейся. Не надейся.
Но своё он откатал.
Переплавленные рельсы —
Тот же бросовый металл.
Как пуская искры-гривы,
Было так, бежал вагон!
Чтобы чей-то свист игривый
Прозвучал ему вдогон.
Чтоб снежинок синих стая
Прилипала на стекло.
Чтобы думали, вздыхая,
Все, что очень повезло.
Вот он едет, предположим,
Разогнав тоску и грусть.
И в вагоне этом тоже
Пассажиром нахожусь.
Пусть же будет мне неловко,
Но спрошу настырно я:
– Подскажите, остановка
Скоро будет ли моя?
И без всякого укора
Скажет мне седой дедок:
– Нет, сынок, тебе не скоро…
Погоди. Не вышел срок.
Мол, совсем резону нету
Торопиться и спешить.
…Я по старому билету
Продолжаю дальше жить.
4, 23 марта, 8 июня 2017 г.
Прощание
Прижал родственников к себе, опасливо, торопливо. Будто от сердца отрывал. Припозднившаяся машина наконец-то появилась и теперь ждала меня, что называется, на всех парах.
Пора? Пора!
И тотчас же навалилось грустное, щемящее, безвыходное.
Дерзкая мысль пронеслась в голове: «Нам больше не увидеться». Поднял глаза на дядюшку и тётушку. И ощутил: они думают то же самое. Но обострённее, горестнее. Попрощались, взмахнули подрагивающими руками.
Седовласый старик вытирал носовым платком ослепший глаз, а зрячим тянулся к глухому кабинному стеклу, высматривая мой контур.
Хлопнула автомобильная дверца – резко, раскатисто, как гремит гром. Оглушительно взревел мотор. Дёрнулась машина. Поехали. Оглянуться? Мысленно я представил: два больных старика (мужчина и женщина) согбенно продолжают стоять посреди дороги, укоризненно глядя вслед уходящему транспорту.
И я уходил из их жизни быстро, скоро. Они уходили из моей судьбы так же бесповоротно.
Машина спешила в областной центр, к Белгородскому железнодорожному вокзалу, к скорому непоседливому поезду, до отправления которого осталось совсем ничего – меньше часа.
Стирался, обрывался, исчезал след, который раньше много лет нетерпеливо вёл сюда. И то отчётливее уяснялось. С горьким выводом, что ничего-то, ничегошеньки не вернуть.
Невозвратимо. Извечное притяжение, оставшееся из глубокого моего детства, исчезало – вот досада! А взрослеть и стариться мне пришлось далеко отсюда, в другом краю, не в этом, не здесь.
…Машина, как окаянная, гнала и гнала вперёд.
Мелькали деревья, дома, поля, снова жильё и опять поросли разных зелёных массивов-насаждений бежали навстречу.
В кузов и лобовое стекло резко ударялись встречные потоки воздуха.
Думы мои прошли, как проходит внезапная головная боль. Появилось безразличие, похожее на безропотное согласие со всем, что происходит и будет происходить в дальнейшем.
Ничего уже не пугало, не тревожило, не беспокоило, не ныло, не совестило.
Подсолнуховое поле топорщило жёлто-коричневые оплеухи своих перезревших плодов.
И их коснулось не очень замечаемое прежде, неотступное бремя увядания.
Успелось!
А мы успели —
В прошлом веке жили,
Ещё тогда
Смеялись и грустили,
Наращивали в школе
Интеллект.
Столетье – пшик!
По истеченью лет
Его, большого, вмиг
Исчезнул след.
А вместе с ним
И те, кто был
И были.
Они здесь улыбались
И любили.
А в том окне
Включали жёлтый свет.
Тот век приходит
Всё же поминально:
Ведь в бытованье
Было всё нормально:
Мы – дети.
Мы росли.
Растём быстрей…
И если посмотреть
На всё формально,
То это никакая
И не тайна:
Чем старше,
Тем становишься старей…
А наше время,
Словно мел растёртый;
Как дворника сменяемые мётлы,
Гоняющие листья тополей.
Те листья, как грачей кричащих стаи,
Свои в саду устроили раздраи:
И этот взлёт, и постоянный грай.
Им кувыркаться.
Придорожной пылью
Дышать.
Кричать всё в том же изобилье.
А дворник
(Э-э-эй!)
За всеми убирай.
И музыкой бренчат вовсю ансамбли
На поприщах семейных дискотек.
И наступать опять на те же грабли
Нас заставляет двадцать первый век.
Он более (не менее!) жестокий:
Решения диктует нам и сроки;
Как пишется, он задаёт формат.
Мы оказались как бы вне формата —
Устойчиво обходимся без мата…
А листья нам на головы летят!
Они летят потом почти неслышно
И не гремят по мостовой булыжной,
Хоть шлёпнуться сюда – предел секунд.
И всё же будет мягкою посадка…
Но стойкие ценители порядка
Всей красоты осенней не секут
[2].
И в том, конечно, никакого риска,
Что та листва ложится так же близко
К подверженным усталости ногам.
И зря мы жизнь не понарошку хаем,
Руками гимнастически махаем.
И сами – здесь! – устраиваем гам.
И думаем про конуру и норы.
И то лады, что не заводим споры
О том, где лучше годы коротать.
Чем дальше от рожденья – к краю ближе.
Не время года – Жизни Время движет!
Цветам – цвести. И им же – отцветать!
Привычки те оно меняет смело —
Вне графика, не глядя на число.
И осень оглянуться не успела,
А перед ней зимы видать чело!
Ну а сейчас одна стоит задача —
Побольше сил для дела накопить.
Всё правильно, а то… А то иначе
Вопрос реальный: быть или не быть?
И всяк из нас – прямой заложник быта,
Покуда всё уменье не забыто.
(По правде: не получится забыть.)
Условие поставлено:
Работать!
Костры в садах,
И дым от них, и копоть,
И тянущийся кверху
Едкий чад.
Они мне до сих пор
Мечтать мешают,
Они МОЮ эпоху
Завершают,
Они и в этой памяти
