– Справились, майор! Молодец. Пунктуальность – вежливость чекистов…

– И дураков! – засмеялся лейтенант.

Он был одним из немногих офицеров охраны, который носил форму с темно-синим околышем. Остальные были либо в штатском, либо в форменной одежде других родов войск.

Смолянский, подавив улыбку, покосился на него:

– Не обращайте внимания, майор. Лейтенант Стойкин – завхоз, говоря штатским языком. То есть хозяйственник, а им, как и личным водителям, позволяется некое шутовство.

Стойкину на вид было за пятьдесят. Лейтенантские погоны смотрелись на его покатых плечах, как смотрится на выгоревшей гимнастерке отставного солдата скромная награда: заслуженно и неизменно.

– Ну, майор, – вновь подал голос пожилой лейтенант, – будем снаряжаться?

– Будем, лейтенант! – вырвалось у Власина.

И полковник, и пожилой лейтенант посмотрели на Власина с удивлением: как, мол, язык повернулся. Власин смутился, опустил голову. Полковник встал, вздохнул и указал Власину взглядом на дверь. В узком коридоре он подошел к окну, оставив майору место рядом с собой. Смолянский недолго разглядывал скучный пейзаж через только что промытое стекло, потом повернулся и с громким щелчком задвинул дверь в купе, за которой остался притихший лейтенант Стойкин. Полковник молчал еще некоторое время, давая майору прочувствовать неловкость начальственной паузы. Насладившись эффектом и оценив раскраснелость Власина, произнес ясно и твердо:

– Если вы когда-нибудь дослужитесь до моего звания или, Бог даст, до генерала, хорошо бы вам удалось, майор, сохранить в себе то достоинство, которое всегда было у боевого старшины Стойкина. Ему лейтенанта дали в сорок третьем за то, что двадцать три дня он один, под Ельней, держал оборону вещевого склада. Без сна, без жратвы. Его забыли вместе со складом – гимнастерками, портянками, сапогами, котелками. А немчура тем временем развлекалась. На спор, сколько, мол, этот чудак один выдержит. Двадцать три дня! В подвале, с крысами, в холоде. С пулеметом, десятью гранатами, винтовкой и наганом.

– Как же он выжил? – почти испуганно спросил майор.

– А вот так! Наши отбили. Случайный рейд. За это старшине войск НКВД и дали лейтенанта. У него образование – три класса. Ему генералы кланяются, по имени-отчеству зовут. А вы к нему в том смысле, «такой молодой, а уже лейтенант». Старая шутка, злая.

Власин задумался над абсурдностью того, что случилось с «боевым старшиной», вечным лейтенантом Стойкиным: в глубоком тылу противника сотрудник хозяйственной части войск НКВД в одиночку оборонял портянки и сапоги. Это оценили по достоинству и определили награду – офицерское звание. Впрочем, тогда оно еще, должно быть, называлось командирским. Скорее всего, он был произведен в политруки. То есть в политические руководители! Над котелками и прочей солдатской дребеденью! Власин вдруг вспомнил, что где-то в эти же дни, там же под Ельней, в воздухе насмерть бились пилоты из французской «Нормандии-Неман» и нашего полка воздушных штурмовиков. Там даже в одном бою 30 августа пропали без вести два француза и двое русских пилотов. А на земле в это время старшина НКВД Стойкин героически оборонял вещевой склад. Как же этот старшина туда попал? Там же немцы были! Ельня ведь переходила из рук в руки. Почему немцы сразу не обнаружили склад, когда выбили наших? Неужели был замаскирован? Абсурд! Впрочем, для Стойкина здесь и находился его боевой рубеж, его государственная граница.

«Господи, – подумал Власин, – что делается-то! Жизнь за портянки! Или, может, это и есть: ни пяди не отдадим?»

Майор тряхнул головой и сказал вслух, чуть хриплым голосом:

– Извините, товарищ полковник, не знал я. Просто обидно немного стало. Извините!

– Ничего, бывает. В другой раз знайте. Получите все необходимое. Стойкин разберется. И идите ко мне, в президентский вагон. Для вас будет особое задание. Секретное! – Он вдруг засмеялся и хлопнул майора по плечу. – И форму, форму снимите. Оставьте у Стойкина. Он вам костюмчик подберет какой следует. Соответственно заданию. Операция «Пальма-Один»!

На берегу широкой судоходной Оби сидел мужчина с раскосыми глазами, глянцево-вороными длинными волосами, заплетенными в две тонкие косички, редкими усами подковкой, с пробивающейся в них проседью. Чистую, почти новую малицу (длинную рубаху из оленьих шкур) украшал яркий орнамент из кружочков и змеек-зигзагов на плечах и груди. Ноги обуты в пимы, сшитые из оленьего камуса. На вид мужичку лет сорок пять, не больше.

Было жарко, поэтому мужчина время от времени приподнимал полы малицы и помахивал ими, вентилируя воздух вдоль потного тела. Острый запах оленьей шкуры, из которой шилась малица, отгонял назойливую таежную мошкару. Рядом с ним на траве лежал меховой капор с металлическими бляхами на длинных кожаных ремешках.

Русские звали его племя, кочующее в этих местах – в междуречье Оби и Енисея, – самоедами. Но само племя величало себя ненцами, что значит на самодийском наречии – людьми. Ненец – человек! Никто теперь не помнит, откуда взялось его 30-тысячное племя, живущее до сих пор от устья Оби, вдоль всего Енисея, до самого Ледовитого океана. Когда-то очень давно, две тысячи лет назад, в западносибирской тайге и в холодной тундре жили его предки – вольные зверобои, оленеводы и рыбаки. С Приуралья пришли орды гуннов и потеснили древние племена. Началось Великое Переселение На родов, погнавшее одних с юга на север, других с востока на запад. Кровь вольных охотников и гуннов забурлила в одних и тех же жилах, в их общих потомках.

На берега Оби и Енисея в те беспокойные столетия подтянулись древние предки саами. Они учили таежных людей молиться своим богам. Все перемешалось – тюркские лающие наречия, с их жестокой жаждой крови, певучие протяжные слова протосаамов и юкагиров, с их угорской обидчивостью и мстительностью. Много позже, четыреста лет назад, сюда пришли русские. Они и назвали кочевое племя самоедами. Только очень немногие помнили, что странное это название происходит от другого слова – самодийцы. Так назывался язык, на котором они говорили.

Оленье мясо и рыбу они ели сырыми или морожеными, без соли. Ненцы вываривали внутренности рыб и готовили юколу, это непривычное для европейского вкуса блюдо. В жире плавали кусочки вываренной рыбы, икра, лесная ягода. Утром и вечером они пили чай с оленьим жиром, ели несоленую осетровую икру и безвкусное постное осетровое мясо…

…Ненец беспрерывно оглядывался по сторонам, видимо, кого-то ожидая. Он сгребал в ладони мелкие камешки и ловко швырял их в воду. Самые плоские и ровные, прежде чем пойти ко дну, несколько раз подпрыгивали на воде, будто мячики, поднимая вокруг себя брызги.

Неожиданно сзади, совсем неслышно, к нему подкрался пожилой седовласый ненец. Он выглядел очень комично в старом солдатском треухе без шнурков. Встрепанные редкие седые волосы выбивались из-под шапки. Суконный совик, в который старик был одет, представлял собой длинную, серую от грязи и времени рубаху с расшитым на плечах полинялым орнаментом в виде рогатых оленьих голов и огромных рыб с разинутой пастью. Снизу он был оторочен вылезшим лисьим мехом. На ногах были все те же пимы из оленьего камуса.

– Здравствуй, Шаман. Пусть день принесет тебе удачу! – в самое ухо сидящему на берегу ненцу прошептал старик.

Сидящий вздрогнул и отшатнулся.

– У тебя плохая привычка, председатель! Ты подходишь сзади и пугаешь духов, с которыми я беседую… мысленно.

Старик заулыбался беззубым ртом и закивал.

– Ты прав, Шаман. Это во мне живет дух Старого Охотника. Он не позволяет мне ходить, ломая сучья, как медведь, и говорить, громко, как воет волк. Помнишь его?

– Кого?

– Старого охотника Медвежью Лапу.

– Кто же его не помнит! Садись рядом…

Старик сел на береговую кочку, свесив ноги к воде.

– Медвежья Лапа учил дышать тише, чем трава шелестит, а думать дальше, чем летит северный ветер.