Егорыч, увидев, что подвыпивший гость подхватил крупный кусок осетрины, спинную часть с хрящевой визигой, и быстро заправил ее в широко разинутый рот, прыгнул на него аки рысь и мигом засунул в рот именитого москвича два своих перепачканных в золе пальца. Гость замычал, задергался, оба покатились по траве, кто-то из них ногой сбил один котелок, потом другой… Зашипел испуганно огонь от залившего его бульона.

Сначала все остолбенело смотрели на безобразную сцену, но потом, очнувшись, ухватились за комсомольца Егорыча и стали его отдирать от пьяного партийца. Девушки визжали, царапались, кусали Егорыча далеко не с эротической целью. Гость же крепко прихватил челюстями пальцы Егорыча, больно их жевал, вращал белками глаз, густо краснел и даже в какой-то момент стал синеть.

А Егорыч рычал:

– Отдай, плюнь, сдохнешь!

Наконец Егорычу удалось вытянуть изо рта высокого гостя полупережеванную визигу. Он откатился в сторону и кинул в траву свой улов. Московский партиец вскочил на нетвердые ноги, закашлялся и заорал:

– Скотина! Идиот! Тварь вонючая! Весь язык расцарапал, чуть не вырвал! Тебе чего, рыбы не хватило? Из глотки рвет, падла!

Артур Петров отдышался, поднялся на ноги и, обращаясь ко всем, стал что-то лепетать. Компания пребывала в недоумении, не зная, как поступить. Второй секретарь при этом испуганно икал и нервно подергивал головой.

Егорыч же не унимался:

– Нельзя хрящ, целиком нельзя! Осетр злая рыба, хоть только травкой да речной мелкой тварью питается. Визига, она ведь чего… в животе оживет и давай кишки рвать на части. Мертвый осетр, а злой! Так уж природа придумала. Ненцы никогда не едят спинные хрящи. Я, хотите, это… нарублю вам мелко ее, визижку-то, с сольцой, рубленой ее… можно. А кусками или целиком лучше не надо. Вы уж меня извините, товарищ… дорогой! Только если б я не прыгнул, сейчас бы все проглотили… и пиши пропало.

Наконец к нему прислушались. Гость долго ворчал, потом похлопал Егорыча по плечу и предложил выпить «на брудершафт». Так и поступили.

– Эх! – негодовал гость, будто оправдываясь перед девушками-комсомолками. – Специально ведь старая сволочь, враг народа, рецепт дал. Вредитель, мать его! Ну, я-то тогда сразу его раскусил! Такую характеристику забацал – не то что в партии восстановить, в прописке в Москве отказали. Обратно убрался в Коми! Но рецептик-таки меня запомнить вынудил, вражина. Небось по дороге сдох где-нибудь! Тоже мне «старая гвардия»! Знаем мы их, «гвардейцев»! Враги недобитые! Только бы партийного человека, ленинца, угробить! Сволочи!

Он уже не помнил, что «враг народа» ему не про осетра, а про белугу рассказывал. Да только теперь все равно было, что белуга, что осетр.

Зато в партийном обкоме теперь все знали, что Егорыч человек надежный, рыбак умелый, да еще свой «в доску». Вот был бы конфуз, если бы гостя, надзирающего за областью, из этой же области вперед ногами в столицу повезли, да еще с растерзанными осетровым хрящом кишками! Всем бы тогда досталось на орехи! А уж второму-то секретарю райкома тем более! Егорыч так понимал: того в Москву потому и забрали, что гость к нему хотел проявить благодарность за его, за Артура Егоровича Петрова рисковый, героический, можно сказать, поступок.

С тех пор Артура Егоровича Петрова в обоих обкомах прозвали «осетровым начальником».

Первого своего шефа майор Александр Власин запомнил не столько, потому, что первых учителей, первую любовь и первых начальников обычно запоминают на всю жизнь, а потому что очень мало, всего лишь месяц, прослужил под его началом и, главное, расстался с ним при весьма заметных обстоятельствах.

Полковник Рыбаков, флегма и большой умница, обладал редким аналитическим умом. А также слыл человеком с твердыми моральными устоями и непоколебимой нравственностью. Считал себя и своих офицеров главными жертвами системы, которой служил. На вопрос, почему не уходит, разводил руками: «Ближе к эпицентру – надежней!» Его бы давно уволили или засунули в какую-нибудь глушь, но только он единственный был способен глубоко исследовать сложную проблему и найти не только пути ее разрешения, но и определить корни появления, что всегда значительно опасней и потому трудней. Именно он готовил специальные доклады от имени председателя ведомства для партийного руководства страны. Все оставались довольны. Он же – безразличным и невозмутимым.

Однако его слабой, даже уязвимой стороной была сонливость. Полковник засыпал на совещаниях, на собраниях, когда один оставался в кабинете, или когда кто-нибудь из офицеров долго и нудно сообщал ему что-то с глазу на глаз. О Рыбакове легенды ходили, правда больше похожие на анекдоты. И когда Саша Власин впервые пришел на службу, то ему именно об этом, как о главной странности начальника, и поведали.

Власину тем не менее Рыбаков понравился сразу. И случалось, когда полковник на общем совещании сонно мурлыкал что-то себе под нос, Власин будил его легким толчком или кашлем на ухо. Полковник это ценил и благодарно усмехался, глядя на Сашу добрыми карими глазами. Тем не менее отдел полковника Рыбакова был лучшим. Потому что там не терпели дураков и мерзавцев. Прежде всего не терпел сам полковник и завещал это остальным. Своего рода заговор против кадровой косности – главное не анкета, а личность.

В отдел, по усвоенной в управлении кадров привычке, заведомых дураков и мерзавцев не присылали. Бывало, ошибались, но полковник чувствовал тех и других почти на биометрическом уровне. Поговорив с таким типом пару минут, он поджимал губы, глубокомысленно произносил: «М-да», после чего глаза застилала непроницаемая пелена презрения. Спустя день не пришедшийся ко двору человек куда-то исчезал. Порой он даже делал карьеру в других отделах, а однажды один из таких «неудачников» стал надолго начальником над Рыбаковым. Полковник усмехался ему в лицо и тяжело вздыхал. Неизвестно, чем бы все закончилось, если бы однажды того не направили руководить резидентурой в далекой северно-европейской стране. Дело он угробил уже через месяц, был в пожарном порядке отозван и назначен крупной шишкой в милицейском ведомстве. Там и стал генералом.

Но все же полковника Рыбакова уволили. Стряслось это под новый, 1957 год. В КГБ шли отчетные партийные собрания. На одном из них, где присутствовали оперативники управления, в том числе из отдела Рыбакова, во главе с ним, заместитель председателя Комитета решил слегка пожурить полковника, безобидно и даже с претензией на юмор. Ну невозможно было не «указать на недостатки» отделу! И поскольку таковых найти не сумели, генерал, подняв к небу палец, вымолвил с улыбкой на тонких старческих губах:

– Все хорошо в отделе полковника Рыбакова. Все, да не все! Сам полковник слишком много спит.

Все оживились, посмеиваясь и поглядывая на только что очнувшегося от сладкой дремы Рыбакова. Такие дремы он называл «партийными».

Полковник поднялся, сопя, и громко выдал:

– Когда я сплю, я думаю. И думаю даже когда не сплю, в отличие от вас, товарищ генерал.

Рыбакова уволили сразу после новогодних праздников. Его убедили подать рапорт, пригрозив в случае отказа репрессиями офицерам отдела. Полковник остался верен своим нравственным принципам и подал рапорт. Он был настолько тактичен, что даже не пришел прощаться со своим отделом. Не желал ставить офицеров в неловкое положение.

Власин его запомнил, как и возглас деда, частенько тревожащий его память: «Не сметь! Не сметь!»

Майор Власин бежал со всех ног к первому вагону поезда, чтобы получить все необходимое в дорогу у некоего лейтенанта Стойкина, о котором ему говорил Смолянский. Поезд стоял на платформе «Деголевка». Ничего не говорило о том, что он вот-вот зашипит тормозами, зазвенит сцепками и натужно завизжит тяжелыми колесами, трогаясь со своим бесценным грузом – президентом Франции генералом Шарлем де Голлем и его сопровождением.

В аккуратном чистом купе кроме лейтенанта Стойкина сидел нога за ногу Смолянский. Взглянув на майора, он демонстративно потряс рукой с часами: