Дмитрий пожал плечами:

– Гуманизм гуманизму рознь.

– В устах словоблудов, может быть. Истинный же – всегда один.

– Не всегда, вернее, он бывает и ложным. Взять хотя бы практику спасать жизнь новорожденным, за ранее зная, что они будут дебилами, инвалидами без рук, ног или безобразными калеками. Врачам лишь бы уменьшить процент смертности, но хоть раз они задумывались над тем, каково потом жить их пациентам и родителям. Доктора уверяют их в том, что жизнь – самое прекрасное, данное нам Богом, но без их вмешательства Господь давно бы забрал этих детей к себе. Кроме того, жизнь калеки не может быть счастливой. Новорожденный обречен всю жизнь страдать от своего уродства, своей неполноценности, видеть другую жизнь и не иметь возможности жить этой жизнью, постоянно мучиться от вопроса: почему я не такой, как все, за что я лишен обыкновенного счастья быть здоровым? Хоть один из врачей, кричащих о гуманизме, ставил себя на место спасенного им ребенка? В конце концов калека проклянет тех, кто оставил ему жизнь, и будет прав. Эти дети одиноки, и хотя у нас говорят о прекрасных условиях их содержания. Это все ерунда, эти разговоры лишь скрывают проблему. А родители? До самой смерти ухаживать за больным, не имея возможности жить нормальной человеческой жизнью и рожать нормальных детей. Но родители не вечны, и тогда калека останется один на один с нашей ублюдочной жизнью, беспомощный, несчастный, никому не нужный. Зачем все это, скажи мне? Зачем нужен такой гуманизм и кому он нужен? Детям, родителям, врачам, а может, нашим политиканам или этим фанатикам-пацифистам, мать их за ногу!

Зотов зло сплюнул. Он не на шутку разошелся, подсознательно пытаясь отойти от основного вопроса: как быть с Леной?

– Не волнуйся, Дима. Чтобы решить этот вопрос, надо узнать мнение самих инвалидов.

– Я спрашивал и знаю их ответ. На предыдущей работе в «почтовом ящике» у меня был цех, где работали дебилы из дома инвалидов. На них больно было смотреть, и больно не только от вида их душевных и физических страданий, но и от сознания того, что сами-то они не виноваты в своем уродстве, не виноваты в своей жизни, сохраненной благодаря нашим врачам.

– А как же насчет подопытных в лабораториях Зоны?

– Это другое дело. Не путай заслуженную кару с человеческой тупостью. У нас в тяжелых муках дохнут маньяки, убийцы, отъявленные негодяи. Может, где-то в душе по-человечески мне их и жаль, хотя, честно говоря, нет, я не испытываю к ним никаких чувств. Они получили то, что заслужили. Но я-то тебе начал говорить о невинных душах – о детях. Чем они провинились перед человечеством? Почему люди обрекают их на муки продолжительностью в жизнь? Почему врачи берут на себя ответственность решать их судьбы, а у гуманистов нигде не екает?

– В этом я с тобой согласна, но не нам решать подобные проблемы.

– А почему, черт возьми?! Или мы с другой плане ты? До чего у нас любят кивать друг на друга.

– Дима… – Лена обняла его, нежно поглаживая по голове, как обиженного ребенка. – Я с тобой полностью согласна.

Он вздохнул и улыбнулся:

– Извини. Ты права. Не нам решать такие проблемы. – Дмитрий успокоился и взял ее руки в свои. – Так что же мне с тобой делать?

Он не отрываясь смотрел на Лену, любуясь ее глазами, глубокими, как два родниковых озера.

– Не знаю. Я согласна на все, лишь бы не видеть больше этого ада.

– Надеюсь, ты понимаешь, что из Системы просто так не выходят? Тебе придется исчезнуть самой, если не хочешь, чтобы тебе помогли товарищи из управления.

– Не понимаю…

– Если ты откажешься работать, то в скором времени можешь погибнуть в автомобильной катастрофе или еще как-нибудь. Ты слишком много знаешь, чтобы рисковать. У тебя два варианта: уйти за бугор или скрыться в Союзе. Я думаю, что пока лучше последнее. Тебе нужно будет сменить имя и фамилию, место жительства, устроиться на работу в какую-нибудь маленькую конторку, а лучше всего дворником.

– Почему дворником?

– Да потому, что в ином месте ты можешь нечаянно проявить свой интеллект, вызвав нежелательное любопытство сотрудников. Дворник же в основном общается с ведрами да тряпками, а они не любопытны и не болтливы.

Лена рассмеялась, но смех получился невеселым. Над всем, что сказал Дмитрий, она уже думала, но надеялась, что он развеет ее опасения. Этого не случилось, но она уже твердо приняла решение и менять его не собиралась.

– Значит, мне придется исчезнуть.

Зотов не стал запугивать ее окончательно. Не стал объяснять ей, что только дилетанты могут верить в то, будто бы на одной шестой части суши можно спрятаться, затеряться, исчезнуть навсегда. Исчезнуть можно, но лишь в могиле. Если понадобится – живого человека всегда рано или поздно найдут, где бы он ни скрывался – будь то в центре пустыни или на бескрайнем севере.

– Почему ты согласилась работать в Системе?

Елена усмехнулась:

– Ты думаешь, я сознательно оказалась в этом аду? Нет. Я была наивной дурочкой. Мне льстило, что молодого специалиста пригласили работать в лучшем институте с выдающимися профессорами. Я гордилась, что могу принести огромную пользу своему народу и стране. Да и с материальной стороны это было выгодно. Почти сразу я получила все: квартиру, машину, положение в обществе. Система затягивала меня постепенно, незаметно, до тех пор, пока обратного пути уже не было. Разве у нас есть выбор? Кто не с нами – тот против нас. Это извечный принцип нашего существования. Но ты поможешь мне?

– Да. Я сделаю для тебя все.

– Поцелуй меня…

Дмитрий понимал, что решение Лены порвать с Системой – не просто женский каприз. Такими вещами не шутят и, прежде чем решиться, все хорошо обдумывают. Обычно людей толкает на это несколько причин: глубокий душевный кризис, чрезвычайное событие, выбившее из-под ног почву и перевернувшее прежние идеалы, и т. д. Елена с самого начала приняла Систему в штыки, но та приручила ее, хотя и не подавила. Огромное нервное потрясение послужило толчком к ее нынешнему решению, и обратный путь отрезан навсегда.

– Разрешите войти?

– Входи.

– Сержант Машков по вашему…

Зотов жестом прервал сержанта и предложил ему сесть.

– Как дела? – спросил он, протягивая Машкову сигареты, но вспомнил, что тот не курит, и убрал их в стол.

– Нормально, товарищ майор. Как говорится: «Служу Советскому Союзу!».

– Молодец, сержант. Завтра на батальонном разводе зачитают приказ о твоем награждении: отпуск на родину. Готовься.

Сержант засиял, как начищенная бляха на его ремне:

– Спасибо, товарищ майор!

– Да мне-то за что? Ты заслужил. Вернешься из отпуска – «старшего» получишь. Но это – между нами.

– Могила, – протянул сержант, вспотев от удовольствия.

– И еще. К твоему отпуску я прибавлю три дня командировки. Ты же питерский?

– Так точно!

– Во-от. По этому адресу, – майор протянул Машкову лист бумаги, – отвезешь моему другу посылочку.

Зотов достал из сейфа две литровые банки с вареньем. Оно было густое, темное, и сержанту даже в голову не пришло, что в банке лежало еще и небольшое письмо-инструкция зотовскому приятелю.

– Насколько я знаю, – продолжал майор, – Павловск находится рядом с Ленинградом.

– Так точно. Полчаса на электричке.

– Сначала отвезешь варенье, иначе можешь опоздать: мой друг вот-вот должен уехать. И не дай Бог с банками что-то случится! Понял?

– Так точно! Все будет в лучшем виде!

Машков готов был не то что две банки – цистерну толкать впереди себя до самого Ленинграда, лишь бы оказаться дома.

– Ты был в группе захвата вместе с полковником Саблиным. Как он вел себя? – без всяких предисловий спросил Зотов, глядя в упор на сержанта.

– Да нормально вел, – пожал плечами Машков. – Пер, как танк, я даже удивился.

– Чему?

– Ну, штабист все-таки, московский, – как бы оправдываясь, пояснил сержант. – Рыскать по лесу навыков мало.