Он шел к смерти, балансируя между ней и пустым, мучительным существованием. Он не мог не осознавать этого! Он сам залез в свою петлю и сам же затянул ее у себя на шее. Сделал свой выбор. Разве, он не самоубийца?

Боже! Какой болью эта смерть отозвалась тогда во всех нас! Она до сих пор не проходит. Так и увязла у нас в крови! Этот небольшой, горячий ручеек русской крови, сочащийся из наших еврейских жил. А, впрочем, и смерть моего еврейского отца ничем не отличалась от этой. Сейчас я думаю, что тот сгусток рвотной массы, которой захлебнулся этот еврей, был той же петлей, теперь лежащей на моей шее.

Христианская церковь не прощает своей пастве прямого, явного самоубийства, отказывает в захоронении на своих кладбищах, не поминает в молитвах! А вот за медленное самоуничтожение не всегда даже просто журит! Однако же я что-то припоминаю о сомнениях, которые вызвала смерть этого нашего русского родственника, у священника в храме. Он долго размышлял над тем, как отнестись к душе усопшего. Не равно ли это греховному самоубийству? Но в последний момент сжалился над родней и отпел несчастного. Но вот ведь думал же! Думал! Сомневался! Значит, не одна петля являет собой примету этого страшного, не искупаемого греха!

Хотите еще пример? Извольте! Венчается пара. Через год, через два, через десять лет для одного из них или для обоих сразу этот брак становится невыносимым. Или как говорят судебные медики в иных случаях: «несовместимым с жизнью». Но церковь отказывает в разводе по той причине, что брак уже совершен на небесах. Остается либо мучиться до естественной развязки хотя бы одного из пары, либо разлететься в разные стороны и жить в грехе. Это ли не петля на шее? Это ли не медленное умерщвление души? Но таких хоронят на кладбище, хотя они ничем не лучше самоубийц.

Еще пример, если пожелаете! Кто-то бросается во все тяжкие, начиная свое дело. Набирает кредиты, платит за торговые площади, нанимает работников, обещает, лжет, ворует, убегает, скрывается, мистифицирует и так далее, и так далее.… И делает это не впервые! Однако же всегда думает обмануть судьбу. Но он ведь точно знает, что и на этот раз не будет удачи, потому что у таких, как он, ее никогда не бывает! Но лезет и лезет в петлю! В петлю! И такого тоже потом, после того, как его пристрелят или же сам сдохнет от сердечного приступа, хоронят на кладбище. Он-то чем лучше самоубийцы? Разве он не знал с самого начала, что все, что он ни делает, ведет к преждевременной смерти? Знал! Определенно знал, но упрямо делал свое дело! Как я сейчас, стоя на табурете, с петлей на шее.

Так почему же нам, кто честен в своем решении, отказано в праве выбора? Почему мы не можем все закончить раньше, без мучений? Самоубийство – это эвтаназия, когда анамнез «больного» самым естественным путем приводит к петле.

Что-то я сильно разволновался! Ноги заелозили на табурете. Так, пожалуй, не все успеешь вспомнить! А ведь я ворошу время, чтобы зацепиться хоть за что-нибудь! Хоть за что-нибудь! Утопающий за соломинку… Ведь у меня все еще есть право выбора? Или уже нет?

…Скольжу взглядом по комнате и попадаю на подоконник. Там боком лежит сафьяновый альбом, а из него торчит фотография. Я приподнимаюсь на цыпочках, балансируя на табурете, и пытаюсь разглядеть фото. Все-таки, в последний раз…Любопытно. От жизни надо успеть взять как можно больше, а смерть тебя сама одарит, чем может – тишиной и безвременьем. Абсолютно еврейский принцип! Национальное ноу-хау. Остальные не додумались. Поэтому евреи всех умней, хитрей и предприимчивей.

На ум приходит еще один анекдот. О еврейском ноу-хау. В концлагере еврея-дантиста отправляют в душегубку, а у эсэсовца не вовремя разболелся зуб. «Хочешь продлить себе жизнь, жидовская морда?» – спрашивает он дантиста. «Хочу» – говорит хитрец. «Будешь жить,» – отвечает фашист, – «пока лечишь мне зуб». «Пятьдесят марок с вас!» – отвечает смертник. Ноу-хау!

Я все-таки распознаю уголок изображения на цветной фотографии – это Исаак Лотман стоит около какого-то таежного дерева. И улыбается, хитро так, краешками своих больших губ. Я не могу разглядеть всю фотографию, но хорошо ее помню. Сам снимал когда-то в Биробиджане. Исаак говорил, что евреи, живущие в тайге, особый вид – «морозоустойчивые». Так и говорил – мы – «морозоустойчивые евреи». И здесь выживают!

У них там, в Биробиджане, странно действуют математические законы. Они их отражают в статистических отчетах. Вот, например, каждый год на Землю обетованную уезжает пять тысяч сынов Моисеевых, и остается пять тысяч в тайге, тоже ставшей обетованной. И так каждый год! Откуда постоянно берутся пять тысяч уезжающих и пять тысяч остающихся, одному Богу известно! Тоже ведь ноу-хау. Но, правда, по-моему, не еврейское, а чье-то другое. А то, представляете, пять тысяч было и все эти пять тысяч уехали, а область-то все по-прежнему Еврейской автономной зовется. И ни тебе больше щедрых подарков от американских или французских евреев, ни тебе помощи из самого Израиля. А разговоров, разговоров не оберешься! Ну, что будет с областью? Вся так и прокиснет в осенней таежной распутице.

Евреи здесь делятся на две равные городские фракции. Одни считают, что их сюда привела вера в коммунизм и в высшую справедливость, а дорогу им показала, вместо Моисея, партия. И не через пустыню, а через Уральский хребет и всю бескрайнюю морозную Сибирь. Другие же убеждены, что партия их сюда не вела, а наоборот шагала следом, как заградительный отряд, чтобы никто не вздумал вернуться. И дожала до Амура и китайской границы. Эти евреи называют Израиль родиной и как раз они и уезжают в количестве пяти тысяч человек каждый год. А первые родиной считают «тайгу обетованную» и составляет те самые пять тысяч, которые каждый год, вопреки всем математическим законам, остаются в Биробиджане. Вот здесь и возникает та самая загадка: откуда берутся постоянно пять тысяч евреев? Ведь не едут же они сюда каждый год, как при Сталине? Может быть, кому-то бы и хотелось, чтобы именно так и было, но где взять такое количество бойцов в «заградительные отряды»? И как предусмотреть побеги из этой свободной, обетованной тайги?

Нет! Определенно, все это какая-то мистификация!

К тому же, здесь любят шутить, что лучше иметь дальних родственников на Ближнем Востоке, чем близких на Дальнем.

Исаак Лотман по секрету сказал мне, что на самом деле он почти русский, и его фамилия написана неверно, он – Лотманов. Так ему говорил отец в бреду, перед смертью. При этом Исаак виновато улыбался своими жирными губами, морщил нос, даже больший, чем у меня, и смотрел своими печальными, какой-то неславянской печалью, глазами. Может быть, он и русский! Кто знает? Отец его, к тому же, был комсомольским вожаком и даже строил со своей молодой женой Соней биробиджанский вокзал. А теперь его почти русский сын Исаак занимает ответственную должность в городе – не самую главную, но от этого не менее ответственную. Начальник у Исаака Лотмана – светлый, бандитского вида хлопчик. Крупный такой, молчаливый и до боли в желвачных скулах злой. Ездит с огромной охраной на черной дорогущей машине, время проводит на вилле, либо в бане с китаянками, которых здесь в избытке. Вообще, исчисление китайцев в этих местах тоже не подается никакому математическому методу. Это даже сложнее, чем история с евреями. По одному и тому же паспорту сюда приезжают десятки, а, может быть, и сотни китайцев и китаянок. Потом они по тому же, или по другому, паспорту возвращаются к себе в Китай, и они же, или такие же, как они (черт их разберет!), вскоре возвращаются назад.

Исаак все время несмело улыбается своему хмурому русскому скуластому начальнику, и, похоже, все понимает с первого взгляда, то есть – угадывает самые скрытые желания. Но в отличие от того дантиста из концлагеря, про пятьдесят марок даже не заикается.

Именно потому, что все понимает. Я как-то видел документальный фильм про вечные еврейские страдания, так там ведущий за кадром сказал удивительную вещь: «Еврей – это тот, кто все понял». Так вот, я глядел на Исаака и думал, что его отец перед смертью действительно просто бредил чужой русской фамилией. Исаак ведь явно все понял. Да еще как понял!