Однажды утром он открыл газету и с ужасом ее смял. «Что?» – спросил я его, – «неладно?» «Не просто неладно! А очень даже неладно!» – печально ответил Лотман.

Исаак долго сокрушенно чмокал губами и, наконец, выдавил из себя: «Ну, куда они лезут, эти евреи! Ну что им нужно от этой власти! И президенту советуют, и телевизор с радио делают, и газеты пишут, и нефть качают… Мало нам проблем и без этого!» «Ну что ты!» – успокаивал его я, – «Чего же тут дурного!»

«Ты – мальчишка! Ничего не понимаешь!» – горячился он. – «Ведь специально всех расставляют по горячим местам, чтобы потом с нас и спросить. С кого-то ведь надо! Ненавижу евреев…, пекущихся о власти. Они все портят! За их дела потом со всех спросят! Ошибаются не больше других, а спрашивают как с единственных!»

Странные они, эти биробиджанские евреи. И у власти плохо, и без власти никак… Как будто, они все десятые. И чего боятся! Сам же Исаак где находится? Вторым, после первого, светловолосого славянина!

Вообще в России веками складывается странная, абсурдная ситуация. Стоит опубликовать биографию «свежего» политика и упомянуть, что в его жилах течет наряду с русской и еврейская кровь, как на лицах параноиков и той и другой национальности появляются злорадные улыбки. Одни ухмыляются, видя в этом намек на «всемирный сионистский заговор», а другие – мол, «знай наших». И те, и другие, кроме русского языка, как правило, никакого не знают. Спроси любого из них хоть какие-нибудь подробности из их религиозных доктрин (православия или иудаизма, соответственно), они немедленно растеряются, начнут шлепать губами и нервно спрашивать: «А при чем здесь это!» Как будто бы совсем не при чем! А, может быть, в самом деле – «не причем»?

А тем временем между ними простирается целая страна, в которой подчас нет места ни одним, ни другим. Они питаются гордостью, в основе которой комплекс глубочайшей неполноценности. И эта «неполноценность» не имеет ничего общего с реалиями. Они похожи друг на друга, как родные братья, но, разве что, не поделившие огромного наследства своего отца: истории государства Российского. Гордость и упрямство заменяет им самую высокую ценность – жизнь. Ту самую жизнь, которую я сейчас оплел пеньковой веревкой.

В этом самом Биробиджане меня познакомили с одним гордым пожилым евреем. Таким патологически гордым, что он, пожалуй, единственный составлял свою собственную неприступную городскую фракцию. У него был скрипучий голос, одесский говорок и заметный дефект речи: вместо «л» он произносил «у», а все шипящие смягчал до тонкого змеиного свиста. К тому же он еще слегка заикался, но, правда, всего лишь раз в десять секунд беспрерывной речи. В Биробиджан он приехал лет двадцать назад из пригородов Одессы, разобидевшись на местных антисемитов. «Если еврею нет места среди вас, то ему место в тайге!» – гордо заявил он в местной партийной ячейке. Тогда он еще был членом коммунистической партии.

Что там случилось, в одесском пригороде, и почему там не оказалось места для этого гордеца, наверное, никто бы никогда не узнал, если бы следом за ним не приехал в Биробиджан еще один беженец в тайгу. Это был управляющий крупным бакалейным магазином, избравший «мягкую» добровольную ссылку вместо «строгого» направления почти сюда же на лагерную каторгу за «перманентные злоупотребления». Это он так говорил о себе. Ему нравился термин «перманентная революция», введенный другим евреем, расплатившимся потом за это собственной головой. Но слово «революция» не очень подходило управляющему бакалейным магазином, зато «перманентные» – звучало, вроде бы, неплохо. О своем гордом земляке он рассказал две истории, о которых еще долго вспоминали активисты города.

Косноязычному гордецу с детства вбили в голову, что он прирожденный артист или, по крайней мере, диктор радио. Мол, очень узнаваемый голос и оригинальная манера выговаривать даже самые простые слова до их полной неузнаваемости. С какой целью его в этом убеждали, не известно, но посеянное семя взошло и заколосилось. Бедняга, как только осознал себя, обратился в местный радиокомитет и потребовал допустить его до конкурса дикторов. Никакие увещевания и уговоры на него не действовали. Он упрямо шепелявил, что природа одарила его уникальным талантом и что, как ему достоверно известно, психофизическая нагрузка во время прямого радийного вещания такова, что увлеченный и талантливый человек, заикающийся в жизни, абсолютно безупречен в эфире. По нему выходило, что его творческий импульс беспределен, что истинное «Я» живет в ином, отличном от бытового, измерении. Начальство в радиокомитете, наконец, поняло, что этот как раз тот самый случай, когда легче отдаться, чем объяснить, почему это невозможно. И несчастного заику допустили до конкурса и пробной записи. В результате никто, кроме него, не сомневался. Конечно же, конкурс был провален с треском, заиканием и свистом. Гордец ушел, задрав голову, со святой уверенностью, что талант его загублен сворой антисемитов, самыми рьяными среди которых были истинные евреи-предатели – председатель комиссии Семен Ламбровский и главный режиссер местного радио Яков Шлейх. Он так до сих пор и думает. «А как же Левитан!» – спрашивали его. «Исключение лишь п-п-подтверждает п-п-правило!» – парировал неудачник, печально вздыхая. При этом заикался на буквах «п» в двух последних словах.

А вот факультет инженеров железнодорожного транспорта он окончил с отвращением, хоть и с отличием. Когда его спрашивали, почему именно сюда он пошел после неудачной попытки заняться гуманитарным творчеством, он гордо отвечал: «П-п-п-онравилась аббревиатура: „инженер жд-транспорта“». Но и здесь его подкарауливали неприятности, которые, собственно говоря, и сыграли решающую роль в пользу эмиграции в тайгу. Это и было второй историей, которую шепотом, под большим секретом, поведал городу жуликоватый земляк гордого и стойкого одессита.

Как-то он был избран участником областной партконференции и, чуть было даже не угодил в президиум. Но тут местный секретарь, в самом деле, убежденный малороссийский шовинист, потребовал вычеркнуть его из списков, ревниво наблюдая за тем, чтобы фамилии всех, кто украшал президиум, имели сугубо славянские корни и окончания. Разгадав заговор против себя, гордец уселся в первом ряду и вальяжно завалился набок, перебросив ногу за ногу. По его независимому виду всем сидящим в президиуме было ясно, что светлый ум никому не замутить, а гордый стан не согнуть в лакейскую дугу. Это было ясно и секретарю, который, читая доклад о достижениях «вверенной ему административной единицы» в юбилейный ленинский год, постоянно сбивался под взглядом рядового члена партии, нагло буравившего его своими неславянскими глазами из под неславянских густых бровей.

Утром следующего дня гордеца пригласили на бюро райкома партии и попросили объяснить:

– Почему вы, коммунист, проявили демонстративное неуважение к теме партконференции, и особенно, к ее «ленинскому» разделу, своей явно оппозиционной позой с выпячиванием половинки зада над сидением стула и крестом, полученным в результате намеренного перекрещивания ног перед лицом докладчика и президиума, в то время, как эта поза неестественна и неудобна, а значит вражески злонамеренна, да еще в такой ответственный для родины и партии час, когда вся прогрессивная общественность не спускает глаз с наших достижений, а агрессоры только и ждут разных таких поз на ответственных партконференциях?

Так и было сказано и зафиксировано в обличительном протоколе местного бюро. Дело шили нешуточное. А гордец лишь усмехался и потирал руки:

– Ага! Испугались! Это вам не речи с трибуны говорить! Нашла коса на камень…

Разнесчастная его супруга закатила истерику, в которой прозвучал весь стандартный набор. От слов: «Не даром говорила мне моя бедная мать…» до слов: «Ты загубил мою жизнь и занес топор над головами детей».

В конце концов, супруга добилась встречи с неприступным «людоедом-секретарем» (определение гордеца!) и сунула ему оправдательную справку о том, что ее муж, такой-то, такой-то, не мог сидеть прямо на стуле, так как на причинном месте созрел болезненный чирей, с чем он накануне обращался к врачу Лазарю Исааковичу Когану, «о чем и свидетельствует справка».