Нет, сам он ничего не просил у Бога. Особо и нечего было просить, всё вроде бы нужное и так имелось. Но вот в храме Всех Скорбящих Радости на Большой Ордынке стоял довольно долго перед иконами, больше похожими на картины из ближней Третьяковки. Опять же — ничего не просил, ни о чём не молил. Общался? Пожалуй. Только не в духе какого-то смешного диалога со святым — хотя дольше всего стаивал перед иконой-картиной Христа, — а…

И вот не сформулировать же! Нет, вроде как стоял перед каким-то порталом. Как из кино. Ничего не обретал, как будто бы положено. Просто вроде как подключался… и потом отходил, неся это соединение в себе.

Вот и сейчас вдруг вспомнилось. К концу, что ли, дело идёт? К встрече с Ним?

Да допустит ли? В крови ведь руки-то, в человеческой — что бы там ни говорил Тихон о приставках к оружию…

«Руки-от», сказал бы Еланчик.

Где он теперь? Тело-то вон оно, на окраине лежит, у гаражей. А человечек этот сам где, родной и святой? Когда-то ведь просто и без сомнения встал за людей. За тех, кого в Одессе фашисты заживо сожгли. Вот Алексей тоже тогда желваки катал и нацистов этих ненавидел, что дом профсоюзов жгли. Но — продолжал работать. Покамест отца нацисты не убили. А Еланчик дорогой, с тремя жёнами его — «две бывших и одна мила моя», — узнав об Одессе, тут же поднялся и пошёл защищать не свой даже народ! — от фашизма…

Да нет, свой народ он пошёл защищать!

Как же ты не уберёгся-то, Еланчик? Как теперь твои три жены будут, а? Нет, Господи, прости, но отменяю я свою просьбу о прощении. Вот этих пятерых я за Еланца в ад отправил! А уж ты, Боже, сам веси, достоин ли светлый человек Витя Максимов, вышедший на смерть за сожжённых заживо фашистами, того, что за него я пятерых нацистов положил. И ежели не достоин, то возложи на меня смерти те. Ибо всё равно не столь я верующ, чтобы не радоваться: по стольку бы за каждого своего — и можно было бы умереть спокойно…

А ведь они, горстка разведчиков с горсткой казаков, — почти освободили посёлок! Сами!

Казачки примчались часа через два после того, как бойцы Бурана всё же закрепились в посёлке, откусили в темноте по-тихому почти треть, организовали оборону. Причём столь удачно, что укры долгое время менжевались давить всерьёз, полагая, что такой успех может вырвать себе рота, не меньше — но никак не два десятка бойцов.

И этот успех можно было развивать!

Но как-то всё пошло вкривь. Как доложил Куляб, с которым соединились, зачистив и несчастную засаду, и две улицы села, казачки прискакали на одном танке. Другие почему-то за ними не подошли. И самих оказалось мало: по пути их срезал укровский броневик из засады. До места целыми добралась только половина. Человек пять. Остальные, соответственно, обуза, потому как их надо эвакуировать. А как?

Танк их, который всё же в деревню вошёл, очень скоро сожгли укропы. Здесь откуда-то оказалось шесть штук украинской бронетехники. И у танкистов шансов не было. Они молодцы, они просто герои: разменяли свои жизни по две — на перекрёстке возле какого-то поместья с некогда красными, а теперь уже отсутствующими крышами, в небо ввинчивались сразу два расползающихся бинта чёрного дыма. Ещё две единицы сожгли ребята Бурана.

Вроде бы хорошо. Но ещё какая-то укровская техника гудела где-то неподалёку. И непохоже было по звуку, что там осталось только две железки. Слышно было, как выключала мотор, то одна, то другая — но помимо них свирепел звук дизелей ещё откуда-то! Не исключено, что откуда-то подогнали ещё брони.

Да, блин, глупая была затея вообще сюда заходить! Слишком близко от Дебальцева. А там слишком много вражеских войск! На хрена вообще сюда сунулись? Отчего по уму не сделано было? Ну, как в училище давали? Всё же очевидно при одном взгляде на карту! На хрена это Никишино, Чернухино? Это же отдавливание противника — с концентрацией его сил! Надо было все силы туда бросить, на Светлодарск! Там же и оборона потом на внешнем и на внутренних фасах была бы надёжная. Роскошная даже — по-над водохранилищем. Где вообще парой рот с артиллерийской поддержкой можно армию удерживать на единственной годной для танков дороге!

И ведь подходили же к нему! Сам по сводкам знал: со стороны Горловки и от Ирмино — Троицкое. Что побудило отказаться от того направления, и всё кинуть сюда, в эту мясорубку вокруг Дебальцева?

А, блин!.. Ладно, что уж. Теперь уж всё равно. Этот конкретный бой проигран. И ему уже не выйти из него. Всё просто. Подошлют укры ещё пятерых. Или взвод в атаку поднимут. Или танки подгонят. В общем, упокоят тем или иным способом.

Помощь не пришла. Перераненные казаки ею тоже не стали. В гаражах постепенно скапливались трёхсотые — и их, и свои… А оборона слабела. После того как забрали больше половины посёлка, пришлось вернуться обратно. Потери. И патроны. Их отсутствие.

Потом — отошли ещё. Это когда укры броню двинули. Ладно, ещё одну железку сожгли, остальные затихарились. Но исход дальнейшего боя был понятен. С той стороны — наверняка тоже. Не дурее нас. Одни училища заканчивали.

Значит, последний рубеж?

Страха не было. Даже — чего там положено в такие моменты? — подводить итоги жизни? И этого не было. Не хотелось бы, конечно, чтобы убили, но — он солдат.

Ещё отец говорил: ты решил стать офицером, так учти одно — ты не просто так будешь жалованье получать за то, что к войне готовишься. Ты этим самым жизнь свою уже продал. Правда, не кому-то, а народу, но именно — продал. Жалованье твоё — это аванс от народа за то, чтобы когда надо, ты жизнь свою за него положил. За то и платят тебе. Ты не будешь добывать уголь, ты не будешь производить продукты, ты не будешь лечить людей. Народ заранее выкупил у тебя твою жизнь — чтобы ты за него лёг, когда потребуется.

Это звучало неожиданно тогда. Тогда жизнь офицера ему, мальчишке из военного городка, казалась романтичной и бесконечно нужной стране. А тут вдруг отец, сам офицер — и даже очень офицер, — говорит, что военные на самом деле нахлебники у народа. Получают даже не зарплату, а, как следовало из слов отца, наёмническую оплату — за вооружённые услуги.

И хотя потом он допетрил, что хотел сказать отец на самом деле, — по-настоящему понял его только сейчас. На краю судьбы и на краю жизни. Но всё же сейчас он бы его несколько поправил. Или, может, дополнил — неважно.

И в самом деле! Да, он когда-то пошёл не в завод, чтобы что-то производить и за это получать часть от произведённого. Да, он пошёл в армию, которая не производит ничего. Ничего материального, имеется в виду. Но зато армия производит безопасность. Для того же народа. Чтобы тот мог производить уже всё остальное. И, соответственно, лучше жить. А потому народ и платит армии за обеспечение этой самой безопасности. И если ради неё, безопасности народа, придётся лечь… — так это тоже входит в цену контракта.

Но только нужно, чтобы лёг ты не просто так, а с толком и с максимальным вредом для врага. И сама опция лечь входит в контракт не как обязательное условие, а — как пункт за ненадлежащее исполнение своих обязанностей. Штрафная санкция за то, что военному делу учился недостаточно настоящим образом. Но в любом случае ты за них ляжешь, за родных своих. За всех, кого нужно защитить от нацистской нечисти…

Из-за всего этого Кравченко-младший смерти не боялся. Он привык, что она — просто одно из условий его профессии. Не любил он этой затёртой и пафосной фразы: «Есть такая профессия — Родину защищать». Лично он поменял бы слова на — народ защищать. Но в любом случае фраза требовала продолжения примерно такого: «За это мы и получаем постоянный аванс, который при нужде обязаны отработать жизнью».

Ладно. Это всё — ощущения. Страшно, не страшно, долг или совесть, а драться надо не ради красивой смерти за народ. А ради результата. Который в том, чтобы — тысячу раз говорено, и преподаватели в училище любили ссылаться на эту очевидную истину, — заставить за твой народ умереть как можно больше врагов. Тебя защитником нанимали? — вот и защищай. А умирать — да, будь готов. Но платят тебе не за это. Вот такой парадокс…