А она обрывалась по живому, словно кто-то сильный и жестокий терзал уже не кожу — а живое тело. И Алексей ничего не мог сделать, чтобы прекратить эту пытку! Он сам себя загнал в ловушку. Где и потерялся. И теперь тыкался душою в стенки этой мышеловки… этой душеловки. Но едва нащупывался выход, как что-то более властное, сильное, чем душа, грубо отбрасывало её прочь, уверенно заявляя, что и здесь не выход. Что и здесь уничижение и сдача — вместо уверенности и победы.

Над кем победы, над Настей? — крутила душа пальцем у виска. Но самоуверенный разум игнорировал эти знаки и только набычивался в гордыне и упрямом желании что-то кому-то доказать. И душа вновь отправлялась обстукивать стены ловушки, доискиваясь выхода, с которым согласился бы разум…

Слова-то были, они приходили на ум. Но Кравченко терялся в них, никак не находя подходящего. Того, которое разрушило бы эту мрачно-каменную ловушку. И не находя его, этого слова, он не мог решиться и на какое-то действие. Ибо боялся дорвать окончательно ту ткань, что ещё тянулась между ними…

Да ещё водила тут! Молчит, но такое ощущение, будто ухо своё через сиденье протянул и водит им как сонаром. Так что Алексей просто с облегчением ощутил, как машина останавливается возле Настиного дома. Что там дальше будет, чёрт с ним, но сейчас от этой жгучей пытки избавиться хотелось неимоверно!

— Проводишь? — ровным голосом спросила Настя.

И снова чёрт дёрнул Алексея за язык!

— А что, Митридат изменил приказ? — бухнул он, изобразив усмешку.

На хрена ты это сказал, кретин?

Настя не сжалась, словно от удара, не глянула на него полными слёз глазами, как про такие ситуации принято писать в книжках. Просто пожала одним плечом и вышла из машины.

Дверь хлопнула.

Водила тронул.

И повёз прочь кусок оборванного мира. Прежнего мира, отрезанного безразличным хлопком двери.

Снова двери, чёр-рт его бери!

— Стой! — рявкнул Алексей. — Останови!

Что бы ни ждало там, в будущем, но этому миру рваться нельзя! Иначе зачем всё?

Он выскочил наружу. Метров сто отъехали, блин! Далеко! Сейчас она войдёт в подъезд и всё! Ещё одна дверь, проклятье дверное! Хлопнет, закроется, отрежет его от неё! А кода входного он не знает! Тогда-то она его по домофону впустила. А сейчас? Впустит ли теперь? После того, что он наделал?

И он бежал, бежал эту проклятую стометровку, как в училище на зачёте. Бежал, хоть и знал уже, что не успеет. Что глупо даже надеяться успеть — ей до подъезда пройти было двадцать шагов, за угол только завернуть. Первый подъезд. Она давно уже там…

Время двигалось медленными толчками, как кровь, вытекающая перед смертью из раны на шее. Оно всегда замедляется на стометровке. Потом сам удивляешься, какими долгими были эти двенадцать секунд, как много успел за это время передумать и перечувствовать. Вот и сейчас — пришло в голову, что телефон с собой. Тот, который сдал в штабе перед заданием. Вернули после выхода. Там номеров мало ещё на новой симке, но все нужные есть. И главный — её!

Нет, не ответит. Обиделась. Что вела себя ровно — так на то она и котёнок самостоятельный. Но не могла не обидеться. Он же нарочно её обидел.

Нет, не ответит.

Ничего, Мишка есть. Ему позвонить, пусть прикажет ей впустить.

Глупая мысль. Глупейшая! Кретинская вообще! А плевать! Не хрен было ему тот приказ отдавать. Мало ли что она сама просила! Она благородством своим мается. Тьфу! Чушь! Не мается она. Она просто поступила благородно. Как положено. А теперь мается. Потому что благородство — это всегда жертва. Оно исходит из жертвы. Но оно же не избавляет от того, чтобы душа потом не маялась от боли. Необходимой, требуемой, благородной. Но… боли.

А я — идиот! И я дебил. Да! И потому как дебил конченный буду звонить Мишке с этим кретинским требованием велеть ей впустить меня! Лишь бы впустила! А там я ей всё объясню…

Дверь была, конечно, закрыта. Алексей на каком-то злом излёте подёргал её, от всей души желая выдернуть ручку — злоба его на себя самого искала хоть такого выхода.

Дверь не открывалась, и железная ручка отрываться от неё не желала. Эх, и почему это не его бывший подъезд! Там вечно случались проблемы с замком, и войти мог любой.

Потыкал в кнопочки. Номер квартиры знал — 58. Но домофон не отвечал.

Молчание.

И ночь.

Может, хоть на звонок ответит? Нет, ну твою же гвардию! Сел, сука, телефон! Ну да, он уже был наполовину разряжен, когда Алексей сдавал его перед выходом. А ни одна падла в штабе, естественно, не озаботилась поставить его на подзарядку! А он и не посмотрел, когда забирал, — не до того было…

Кравченко понимал умом, что не прав и не справедлив. Вот в штабе, должно было быть дело до зарядки его телефона кому-то, кроме него самого? Но злость буквально рвала его изнутри, хотелось выплеснуть её. Еле удержался, чтобы не шарахнуть по двери подъезда ногой. Смысла нет — открывается всё равно наружу, а грохот посреди ночи в этом обученном опасностям городе переполошит весь дом…

Он опустился на корточки. Вот же, м-мать, как мальчишка!

Вспомнилось, как когда-то в Брянске, в десятом классе, была у него любовь школьная. Ну, или то, что принято так романтично называть. На самом деле — всего лишь неизбежный, природно заложенный процесс обучения подростков несложному, в общем, искусству обращаться с собственными гормонами.

Вернее, он-то сам ничему не учился. Ему просто хотелось влюбиться в девочку со всей дури распираемого юными гормонами организма. Он же ещё не знал тогда, что любовь — не обязательное условие для секса. Секс казался тогда венцом любви — и настолько далёким, что о нём в связи с любовью и не думалось. Слишком далёкий приз. Как для третьеразрядника задумываться об олимпийской медали…

Ну, а девочка училась своему, женскому искусству — как управлять влюблённым парнем и собою, чтобы держать его при себе. Но не отдаваясь до срока. До замужества.

Смешно и мило. Но когда-то, тоже зимой, он так же сидел возле закрывшейся за ней двери её квартиры и ей-Богу! — хотел досидеть так до утра, чтобы утром первым встретить её и обрадовать! Собою, ага! Или папку её… Но в тот вечер девочка как раз дала ему понять, что сама очень-очень хочет переспать с ним, и буквально в эти выходные всё будет, когда родители уедут на дачу. И он внутренне подпрыгивал от радости в предвкушении. Какой там дом! Нет, верный рыцарь будет ждать её здесь!

Потом всё же хватило ума отправиться домой. Но была уже глубокая ночь, троллейбусы не ходили, и он фактически с улицы Дуки побежал к себе в Новый городок. Да ещё было бы не бежать — декабрь стоял жёсткий, и просто идти пешком было довольно зябко. А главное — сил было дофигища, гормоны требовали подвигов, организм молодой. Да чего там и бежать-то было — 12 километров! Он и не знал ещё, что когда-нибудь по шесть километров только на зарядке утренней пробегать будет…

А девочка — смешно! — так и не дала…

От этого детского воспоминания нынешняя злость куда-то ушла. Ладно, всё это — вечные игры между мальчиками и девочками. В конце концов, всё к лучшему. Вон, в больнице Ирка мается. В Москве вообще жена. Чёрт, да! Светка, дети. Взрослый же ты уже мужик, Лёшка! Скоро сороковник треснет. А ты сидишь у подъезда девчонки, как тот десятиклассник. Только тот тогда радовался, получив поцелуй и погладив грудь девушки через дублёнку. А ты тут страдаешь, потому что сам с девушкой расплевался. Глупо как…

Что ж, опять зима, опять не ходит транспорт, значит, опять пробежимся. Хотя с его покоцанной ногой… Но даже такси не вызвать — нет заряда в телефоне. Всё глупо…

Он уже поднялся на ноги, как звук шагов заставил его замереть. Знакомый звук! Нет, не знакомый, шаги как шаги. Что она — хромая, что ли? Но в том, что это идёт Настя, он почему-то не сомневался. Сейчас выйдет из-за угла и…

Но откуда ей тут взяться? Он же сам видел в зеркало машины, как она пошла с улицы во двор!

Однако это была действительно Настя. С пакетом в руке. В своей этой милой меховой шапочке, в красной пуховой куртке, которая отчего-то не полнила её, а делала вдвойне изящнее. Что это она, где это она ходила?