— А прежде мы у кого были? — равнодушно поинтересовался он. Вопрос ни к чему — судя по обращению, все они тут одним миром мазаны. Сработал репортёрский инстинкт.

— Тебе-то какое дело, кацапчик? — хмыкнул тот же конвоир. Потом всё же ответил. — Тоже наши. Задержали вас наши, привезли к нашим, теперь тоже везём к нашим. Просто не туда отвезли споначалу…

Пауза. Только колёса бьются о рёбра дороги. У неё, небось, рёбра так не болят. И руки.

Потому конвоиры опять заговорили. Нацистам было то ли скучно, то ли, наоборот, они отрабатывали заранее обговорённый план по запугиванию пленных, но они стали глумливо вспоминать и хохотать.

— Одного, помню, в июле ещё захватили. Борзый сначала был, запирался. Так я ему штык-нож в бедро засунул и начал там внутри пластать, мышцу от мышцы отделяя. Загоню лезвие поглубже и покручу там. Ах, как он корчился, гадёныш!

— Живой? — лениво спросил второй из карателей.

— Живой, куда он денется. Я ж не зверь какой. Артерию бедренную не трогал. Отдали потом на обмен пленными. Только уж ходить он не мог. Да и вряд ли будет…

Вся четвёрка, включая водителя довольно зареготала.

— А мы одного сепара прямо в доме у него задержали, даже не прятался, сволочь! — начал вспоминать другой. — Отлично его потом поучили родину любить. Водичкой обливали и электрошокер втыкали. Как не сдох, сволочь, просто не знаю…

— А с ними иначе нельзя, с ватниками, — рассудительно проговорил третий. — Они ж человеческого языка не понимают. Вот мы одного прямо из больницы забрали, в Артёмовске. Указали добрые люди, что лежит там сепар с осколочными в груди. Ну, нормально, сперва подвесили за руки, помудохали дубинками по рёбрам, так, для разминки. Всё орал, что, мол, гады мы, фашисты, сволочи… А как ему по яйцам пару раз зарядили, сразу запел…

— Что, бабьим голосом? — глумливо поинтересовался первый.

Вновь хохот.

— Ну, почти. А он же висит, даже свернуться не может. Болеет весь, понимаешь. Заныл: мол, расстреляйте меня. Ну, я ему пистолет в рот засунул и выстрелил…

— О!

— Да нет, патрона не было. Вхолостую щёлкнул. Думал, обдрищется. Но нет, крепкий сепар оказался, отборный. Ничего, потом обдристался. Мы его на двое суток в наручники — и в яму. Сидел там, под себя гадил. Воняло, жуть!

— Они, ватники, все вонючие, — утвердительно прокомментировал первый. — Дикари москальские. И чё, помыли его потом?

— А то! Из шланга пожарного как наподдали, так едва к стенке не прилип. Но там, зараза, Мыкола Пузо — знаете его, жирдяй полтавский — получше не нашёл ничего, как ему провод бросить, из розетки прямо. Всех убить мог, урод! Говорил потом, мол, хотел сепара перетряхнуть как следует. Но тот уж не выдержал, кони прямо там, в луже, и двинул…

— Точно, помог сепару жирдяй, — сказал второй. — У нас, помню, одного так долго не отпускали. Задержали на блок-посту возле Попасной. Этих, чистоплюев-офицеров из ВСУ рядом не было, и оформлять вату даже не стали. Хотя, может, он и не боевик был. Синяка на плече не было…

— Да ладно, — махнул рекой первый. — Все они тут сепары, предатели. Ежели призывного возраста — бери любого, не ошибёшься. Все свои уже оттуда уехали…

— Во, и наш тогдашний командир, Швед, убили его потом, так же рассудил. Отвезли мы сепара в расположение и стали допрашивать. Не разведчик ли, раз у блок-поста ошивается? Ну, побили, как водится, кровью харкать стал. Попрыгали по грудной клетке, попрыгали на спине — живучий, гад, оказался, только плакал всё. Расстрелять просил.

Но у нас дураков не было, вроде Пуза того. Посадили его на подвале на трубу, приковали и стали ему кувалдой по пальцам ног бить. Не, точняк, не знал раньше, что люди так визжать могут!

Опять смех, довольный, сытый.

— …Водичкой отливали, в себя приводили. Пока все пальцы не размозжили, не отпустили. Он уж после помер, когда перфоратором ему коленку сверлили. Но тут уж ничего не поделать было: доктор наш сказал — от сердца помер ватник, типа инфаркт. Слабоват оказался…

Александр не чувствовал ужаса, слушая эти рассказы. Ошиблись фашистёныши, не страшно было. Только омерзительно и… чувство, когда убить хочется тварь какую-нибудь гадостную, злую и опасную. Не из ненависти к ней даже, а из брезгливости.

Он вспомнил, как разговаривал на эту тему с Глебом Добровым. Не вчера, раньше. Тот как раз кропотливо собирал все свидетельства о том, как обращаются с пленными на украинской стороне.

Это — система, — рассказывал Глеб, с первого дня занимавшийся обменом пленных и собиравший их показания. Тех, что побывали на подвалах у карателей, под следствием, а то и под судом в «материковой Украине».

Типичный случай — ополченец из взвода, который в своё время сбил самолёт с известным карателем Бульчицким. В силу семейных обстоятельств, пришлось ему вернуться домой: тяжело заболела мать, необходима срочная операция. Устроился на работу, под чужим именем, разумеется, но его вычислили и арестовали. А дальше ќќ- круги настоящего ада.

«Сравнивая его рассказ со другими, я убедился, что пытки и издевательства стали стандартной практикой не только СБУ, а всех без исключения силовых структур Украины, — рассказывал Добров. — Схема такая. Где бы человека ни арестовали, по какому бы ведомству его арест ни проходил, его сразу избивают. Избивают жестоко, не заботясь о последствиях. Если умрёт или получит тяжелые увечья — это, как говорится, его проблема. Никого за это не накажут.

Забивают до состояния, когда человек не может сопротивляться, теряет ориентацию. Если не получается, приступают к целевому членовредительству: ломают руку, например, или пару рёбер. Рёбра почти всегда норовят сломать. Даже трещина или сильный ушиб обеспечивают постоянную боль, которая не позволяет нормально двигаться и соображать.

Потом надевают на голову полиэтиленовый пакет, как правило, обмакнув предварительно в солярку. Избитый до полусмерти начинает задыхаться. И вдобавок очень туго перетягивают скотчем на уровне глаз. Всё, воля парализована».

Да уж, нам еще везёт, — криво усмехнулся самому себе Александр. Но это может значить только одно — их хотят для чего-то сохранить в относительно «товарном» виде. Для чего? Вопрос…

Далее, по рассказу Глеба, задержанного бросают в камеру, как правило, общую. Не кормят. В лучшем случае, есть ведро для естественных надобностей. И начинают вытаскивать на допросы.

Допросы идут конвейерным методом.

Начинают с того, что человека раздевают догола. Во всяком случае, в СБУ — обязательно. И снова начинают бить. Могут пристегнуть, если есть к чему, — к крюку на потолке, к арматуре или шведской стенке в спортзале — и просто тупо лупят. Палками, шлангами, трубами, ногами-руками.

Как правило, палачи в «балаклавах». Бьют сразу несколько человек, сменяя друг друга, пока человек не впадает в состояние грогги. После этого ему суют его «показания»: «Либо подпишешь, либо сдохнешь». И всё. Большинство сразу подписывают. Некоторые день-два сопротивляться, но не дольше. Потому что это настоящий пыточный конвейер…

Потом отволокут в камеру, кинут одежду — и практически не кормят. Через день дают кашу, смешанную с землёй, с песком, с мусором. Правда, по технологии, перестают бить. Разве что для поддержания «тонуса» раз в два-три дня. И так до суда. А там — астрономические сроки…»

Припоминал этот разговор Александр, и даже последние невзрачные, но колючие кристаллики страха таяли в его душе. Кажется, наоборот должно бы — в ожидании того, что их ждёт. Но нет, затопляла этот холод, поднимаясь в душе, — ненависть.

Бросая взгляды на сотоварищей по плену, и в их глазах не видел он страха. Не маялись они, примеряя на себя обещанные им муки. Укреплялась, наоборот, душа. В беседе тяжкой сама с собою приходила к гневу и решимости перед ужасом предстоящего. И к убеждению, что нет в одном мире жизни с этими тварями.

А значит — как бы тяжко ни приходилось телу, слабому человеческому телу, душа будет сопротивляться. Будет противостоять этому миру монстров, что скалили клыки в фашистских байках, что с наслаждением пересказывали друг другу каратели. И даже наручники, казалось, уже не так болезненно впиваются в кожу. И мысли уже не о том, что страшное ждёт их впереди, а о том, как противостоять ему. Как душу свою поставить у него на пути, у этого зла, — раз уж другого оружия не осталось…