Михаил Васильевич жил недалеко от вокзала на улице Свердлова, угол Чкалова. Манюся с сыном дошли пешком за семнадцать минут, хотя могли (так им объяснил сухонький старичок в соломенной шляпе) минут за пять, ну, за восемь доехать на такси. Бронислав теперь фиксировал время всех переходов по трофейным наручным часам – подарок Адама перед отъездом, на прощание. «Адаська рад портки свои отдать, чтоб меня не видеть. Подумаешь, очень хотелось с пшеком под одной крышей жить, вот бы папа живой был…»

Дверь приоткрыла девочка-школьница. Через цепочку сказала, что никого из взрослых, кроме бабушки, дома нет. Непрошеные гости сильно огорчились. Манюся попросила позвать бабушку, но девчонка, странно улыбнувшись, захлопнула дверь. «Не очень приветливая девочка»,– растерянно констатировала Манюся и, выйдя на улицу, устало присела на скамейку у остановки. Бронька не унывал, Одесса ему нравилась! За двадцать девять минут проехало пять троллейбусов в одну сторону, восемь в другую, четыре раза их спрашивали, как пройти на Кирова, в парк Шевченко, в Отраду и на Лонжерон. Эх, если бы он знал, как…

Через час сорок две минуты из троллейбуса выскочил чем-то озабоченный дядя Миша. Бронислав вежливо поздоровался, дядя удивлённо буркнул «здрасти» и пошёл дальше. «Ничего себе, финты ушами!» … Броник оторопел, а дядя Миша повернулся и недоверчиво спросил: «Эрик?..» Тут он увидел Манюсю и сверкнул двумя золотыми зубами.

– Манюся, штоб мы все были здоровы!

– Здравствуй, Миша, вот решили зайти к тебе.

– Это, таки, хорошо. Аня мне позвонила, я в сомнениях. Надо было предупредить, телефонировать…

– Не телефонный разговор.

– А што такое?

– Проблемы с Броником, хотела просить у тебя помощи.

– Так шо ж мы тут стоим? Ко мне заходили?

– Дома только Аня и бабушка.

– О, эта бабушка, эти Кларины Берковичи, с их сумасшедшими родственниками из Бердычева! Навязались на мою голову! Я так понимаю, вам надо переночевать?

– Миша, извини, мне надо пристроить Броника, если нет…

– Манюся, зачем этих извинений? Пристроить на учёбу?

– В крайнем случае, на работу.

– У него, таки, есть паспорт?

– Есть. – У мамы по щеке поползла слеза.

– Манюся, если вы полагаете, что у Миши Борщевского плохая память, то вы сильно заблуждаетесь. Слушайте, что вы мне тут голову морочите? Зачем нам смотреть этих Берковичей с их безумной бабушкой? Мы сейчас пойдём в кафе, сядем и обо всём договоримся. И где ваши вещи? Если это чемоданы, то я, таки, Крез. Пошли. – Дядя Миша рванул вперёд, родственники за ним.

– Дядя Миша, а почему в Одессе говорят на русском, это ж Украина?

– Ха, Украина! Одесса, молодой человек, это вам не Украина и не Россия. Одесса… это Одесса, почти Порто-франко. Ты понял?

– Не, но мне нравится.

– Ещё бы, Одесса и не нравилась. Што вы знаете за Одессу?

– Тут море…

– Не смешите меня, тут аж три моря: море жлобов, море жидов и ещё сплетничают за какое-то Чёрноре море. Ты куда хочешь?

– В мореходку.

– Ну, это к Дюку.

– К какому Дюку?

– Ришелье. Который день и ночь торчит на Приморском бульваре со свитком в руке. «Вот вам виза, вон там море…» Ты его ещё увидишь. Как вам нравится кафе «Ромашка»?… Садитесь за столик, который в углу, а я поговорю с девочками, чтоб нам принесли настоящий харч, а не общепитовскую блевантину. Манюся, может-таки, ви прекратите шарить по ридикюлям? Или вам доставит наслаждение похвастаться видом потрёпанных купюр?..

Конечно, в мореходку, как и в индустриальный техникум, поступать с Бронькиной характеристикой… Читая её, дядя Миша вскидывал брови, морщил нос, трогал указательным пальцем проплешину на макушке. Закончив изучение, малость подумал, отпил глоток пива и выдал резюме в стиле жителей Мясоедовской улицы.

«Да, это не десять заповедей и даже не моральный кодекс строителя, знаем какого. Этот документ! … с красивой подписью и круглой, гербовой печатью – плацкартный билет туда, где пахнет кедровой делянкой. Уникальный образец педофобской мысли, отягощённой скудоумием и графоманией. Надо иметь и язву, и больную печень, чтоб излить столько желчи на одной странице, я уже молчу за голову сочинителя. А стиль изложения! … Куда там произведения Салтыкова-Щедрина и жалкие сценические потуги товарищей Тарапунькии и Штепселя. Последний, кстати, абориген славного города Одессы, его мама троюродная сестра шизанутой тёщи вашего покорного слуги. Однако вернёмся к дивной верительной грамоте, я бы сказал «путёвке в жизнь», выданной отроку за подписью и. о. директора школы. Сквозь рубленые строки произведения угадываются знакомые очертания одесского кичмана с ясной перспективой на Владимирский централ… Бронислав, я вас умоляю, сохраните сей артефакт для потомков, этим в двадцать первом веке будут пугать внуков ваших внуков. Не будь я героический участник подполья «Красные Подолы», друг Эрика, родственник Манюси, я бы, по окончанию прочтения оного педагогического перла, выскочил бы на середину Канатной и возопил к городовому о спасении меня любименького от малолетнего грабителя и маньяка. Но не будем на ночь вспоминать церберов монархизма и прочую сволочь, ибо, благодаря моим маме и папе, мы, таки, живём в самом демократическом государстве, из всех на Земле… Не стоит обращать внимание на злобные, ироничные, я бы сказал саркастические, улыбки прихвостней капитализма и мирового империализма. Их демократия поклоняется золотому тельцу, наша – партии, а партия служит рабочим и колхозникам… О чём я? … Да, о партии, которая торжественно заявила, что наше поколение будет-таки жить при «коммунизьме». А кто против? … Никто. Но пока наступит светлое будущее, народ Одессы намерен получить обещанные сто граммов масла на свою душу населения и подумать: «А не положить ли сверх масла ещё и кусок колбасы, ветчины или паюсной икры? …» Икра это уже на любителя, не будем касаться её нежных округлостей своими грязными обывательскими мыслями, поскольку она продукт номенклатурный… О чём это я опять? А, в ученики токаря с предоставлением общежития пойдёте?..»

«Да!» – выдохнул Бронислав. «Пойдёт», – подтвердила мать.

Общежитие рабочих механического завода располагалось в дореволюционных казармах пролетариев канатной фабрики, но реконструированных по стандартам передовой коммунальной мысли. Убрали из комнат глупые рукомойники, закрасили чистой белой известью пошлую лепнину, закрыли скрипучие паркетные полы гигиеническим линолеумом современного серого цвета, повесили лозунги, выпустили стенные газеты, установили радиоточки, провели электричество, посадили вахтёров. И потекла новая жизнь передового класса страны советов… Советов в общежитии имелось великое множество: от примитивных – как лучше открыть бутылку пива о край стола, до философско-прагматичных – «учись– не учись, а на одну зарплату не проживёшь». Однако, вопреки обилию советов, ученик токаря Бронька поступил в вечернюю школу рабочей молодёжи. С точки зрения соседей по комнате – склонность некоторых хитромудрых к учёбе носила потаённый смысл. В то время как нормальным работягам приходилось горбатиться в две-три смены, учащиеся «вечерних» выходили на работу исключительно в первую смену. Гегемон шершавой шкурой мозолистых ладоней чувствовал вопиющую несправедливость и не допускал мысли о какой-то жажде познания, о прочей интеллигентской дребедени. Но, как всякий великан, будучи добр и покладист, величественно позволял. Ладно, пускай ходит пацан в школу, мал ещё другим заниматься, через год два подрастёт и побежит как мы, через улицу в общежитие работниц камвольно-прядильной фабрики.

О, невинные Нимфы и Наяды, слетевшиеся в трёхэтажный особняк славного женского общежития из степных хуторов, сёл и местечек! О, вы, ставшие лимитными Горгонами, где ваше былое целомудрие? В далёком провинциальном прошлом, в родительских хатах и в средних образовательных школах.

Фабричные девчата запросто посещали холостяцкие покои рабочих механического завода, а заводские ребята были вхожи в светёлки фабричных невест. Визиты, в установленное администрацией время, носили просветительский, морально-эстетический и культурно-развлекательный характер. Исключительно в целях проведения тематических вечеров советской поэзии, передачи передового опыта по организации рабочего места, исполнения песен советских композиторов и, иной раз, танцев под пластинку.