Главный судья, похожий на портрет члена политбюро Суслова, уселся в директорское кресло, рядом на венских стульях две женщины в пиджаках: одна с косой на голове, нос картошкой, другая стриженная, востроносая. На противоположной стороне сцены за отдельный стол посадили красномордого одноглазого судью со шрамом и синими точками на лбу. Ещё одну судьиху в очках и пуховой шали на плечах, посадили за парту рядом с матерями преступников, видно ей стола не хватило.

Главный судья строго посмотрел в зал, тихо постучал наливной авторучкой по графину. Зал затих. Судья надел очки, впёрился в бумажки и монотонно загугнил что-то малопонятное, перемежая свою речь «главами УПК», «статьями УК» и прочими ещё более непонятными словами. Здорово, Бронька с Петькой и не знали, что действовали по статьям, они думали, что просто воровали. «Суслов» читал, пока не устал, потом дал сказать кривому красномордому со шрамом. Ну, тот и понёс: тоже про УК, и про УПК, и про социалистическую собственность, про колоски, про что только не кричал, аж шрам побелел от натуги. Воришки ничего не поняли, кроме того, что виноваты, что посадить их надо далеко и надолго, чтоб не мешали советскому народу запускать спутники, осваивать целину, бороться с колорадскими жуками… Или… вроде, это они были колорадские жуки? … Чёрт поймёт. Сидят воришки, потупив головы, незаметно перешёптываются. Тут пошли выступления активистов. Клеймили долго и активно.

Особенно старалась Галька, с которой Бронька собирался в Михайловский лес, мечтавший выколоть её портрет на левом предплечье, и всё такое… Вот гадина, можно подумать, он для себя воровал… Тут, не выдержав позора, поднялась Петькина мама тётя Муся и закричала: «Ой, Пэтю, дытына моя ридна, шо ж ты наробыв!» Все повернулись в её сторону, а она, побелев, упала на пол. Петька рванулся к матери, но сидевший сзади милиционер, тот скуластый, который раньше в МТС молотобойцем работал, схватил преступника за шиворот и усадил на место. Позвали медсестру Фаину Борисовну, дали тёте Мусе понюхать нашатырь…

Судили до девяти вечера, Петькина мама ещё три раза падала в обморок, кричала, что во всём виновато полицейское отродье, а её сынок рос без отца, убитого на фронте. Петька, вслед за матерью непонятно бубнил, горестно расшатываясь, кивал и плакал. Бронислав уже хотел с этим согласится, поднял руку, но мама строго поглядела и отрицательно покачала головой. Бронька руку опустил. Давали слово той в очках, которая сидела за партой и куталась в пуховый платок. Позже Адам разъяснил, что это была защитница, адвокат называется, но кто ж тогда разберёт. Она тоже говорила про статьи, про УПК, УК и просила суд отдать ребят на поруки коллективу школы. Зал возмущённо роптал. Поднялся Иван Степанович, по привычке повёл плечами, откашлялся и стал говорить про Бронькины успехи в спорте, про Петькиного отца, убитого на фронте и незаживающие раны войны. Когда физрук вспомнил про раны, зал оживился, даже у «Суслова» по лицу пробежала тень улыбки. В местечке многие знали место ранения фронтовика. Хороший он учитель, но не понимает, что здесь всё это нипричём, что за воровство положено отправить в тюрьму. Впрочем, в тюрьму мало, надо сбросить в шурф шахты, как Молодогвардейцев… и все, наверно, жалали, что у них нет шахты. Мамы тоже про поруки говорили, и учитель физики Николай Иванович, и воришки, как их учили, тоже промымрили про поруки. Плакали мамы, плакали воры, плакали зрители в актовом зале…

В местечке года полтора шли разговоры про показательный суд, пока не сгорела пекарня с двумя молодыми девушками, проработавшими там только восемь месяцев. Событие в пекарне обсуждалось бурно, но не очень долго, а про суд некоторые вспоминали ещё лет десять.

Когда главный судья читал приговор, так есть хотелось, что Бронислав ни о чём не мечтал, кроме хлеба с сахаром и стаканом воды, который давали по утрам в камере. То, что «Суслов» отпустил их на поруки, он не понял, а когда дошло, не обрадовался, даже разочаровался и почувствовал какую-то неприязнь к судьям. Домой шли втроём: мама, Бронька и Адам, отстоявший в коридоре всё время суда. Шли молча, дома Манюся упала лицом на кровать, горько разрыдалась. Бронислав почувствовал себя мерзавцем и сволочью. Ба Броня, выдворив его с Адамом на улицу, присела на кровать.

Стояла средина мая, цвели сады, в воздухе гудели майские жуки – хрущи. Адам достал папиросы, закурил сам, протянул пачку Брониславу. Пасынок не удивился, прикурил, затянулся и не закашлялся, наоборот в голове просветлело.

– Перетрухал?

– Ну. – Брониславу не хотелось разочаровывать Адама.

– Ладно, не тот молодец, который ударит, а который выдержит. Быть тебе, Бронька, в этом местечке вечным грабителем и бандюгой.

– Я знаю…

– Шо ты знаешь?.. Крипаки мы панские. Если б не война, так бы и не вкусили духа вольности. С фронтов возвратились казаками, а нас обратно в ярмо, да в стойло… Ладно, помолчу, не то сосед подслушает и стукнет, кому следует.

– Я теперь буду хорошо учиться, в комсомол вступлю…

– Угу, в одно дерьмо ты уже вступил… На кой тебе эти часы сдались?

– Не знаю, хотелось.

– Ясно, что дело тёмное. Видел, как Муська Бочкова маневрировала? Тебя в паровозы, а Пэтю прицепным, порожним. В обмороки падала, сука! … Сынок её тоже хорош.

– Петька на меня не валил.

– Угу, не валил, только ревел, как дитя неразумное…

– Маму стало жалко.

– А тебе не жалко.

– Моя не плакала, не падала…

– У неё из-за тебя выкидыш получился, саму едва спасли. Считай, брата убил. – Адам яростно затянулся, закашлялся и, отвернувшись, незаметно смахнул слезу.

– Я не знал, я не хотел…

– Теперь не вернёшь. Может тебе к бабке податься, к Антарктиде? Там большой город, затеряешься, никто и не узнает про часы… Москалём станешь, ты такой же, как они, с придурью, не то шо мы – козаки подъяремные. Русские, Бронька, народ отчаянный, как и поляки, мы тоже бываем дурноватые – в тридцать девятом на немецкие танки с саблями бросались. Только кацапы народ покрепче, я на фронте понял.

– К ба Арктиде мама не отпустит.

– Шо да, то да… Кажись идёт, брось папиросу… Ногой, ногой наступи. Марусь, ты? А мы тут озоном дышим. Всё путём, Маня, всё путём…

Со свидетельством о семилетнем образовании и соответствующей характеристикой, мать с сыном отправились в Одессу к дяде Мише. Брониславу купили новый костюм, рубашку и даже кожаные ботинки. Раньше он летом носил коричневые парусиновые туфли с кожаными носками и задниками, зимой кирзовые сапоги, а тут… На автобусе ездить приходилось, теперь предстояло прокатиться на поезде. Приехали на станцию. "Поезда – просто атас, вагоны с зеркалами, это общие, а в купированных как в кино. На столах абажурчики, стаканы в подстаканниках, запахи приятные. Жизнь совсем меняется! Только из-за такого стоило магазин ломануть. Даже если в Одессе не выгорит, не беда. Оказалось не так уж страшен суд, он же наш суд, советский".

Глава 5

СБЫЛОСЬ

Юноши и девушки, шире овладевайте знаниями и профессиональными навыками!

Да здравствует СССР – могучая и несокрушимая держава, надёжный оплот безопасности мирового социалистического содружества!

Комсомольцы и комсомолки, выше знамёна коммунистических идей!

Одесса – класс! Народу, как в местечке на первомайской демонстрации, только без флагов и транспарантов. Вокзал огромный, с часами, ступеньки гранитные и сразу асфальт, тротуар, фонтан, вокруг люди отдыхают, пожилые. Что им ещё делать? Ни тебе огорода, ни свиней, ни коз. Городские бабушки издали вроде и не старухи, а нормальные женщины. Уж не чета местечковым бабуленциям в тёмно-зелёных шерстяных платках. Одесские бабки почти как из кинофильма «Зелёный фургон» и такие же странные, как учительница математики Соня Исааковна: в шляпках, губы напомажены, на дряхлых щеках пудра. Говорят на русском языке, как-будто здесь не Украина. В Одессе все люди говорят на русском, улицы мощёные, трамваи звенят, троллейбусы щёлкают… Планетарий! На Пушкинской улице в густых деревьях вороны галдят… гадят. Легковые машины так и снуют. Красивый город! Бронька много увидел, пока шли.