Навесной замок на магазине совсем хлипкий… Врезной покрепче, но и ребята оказались не хилые… Зашли, набрали полные карманы часов, посыпали следы махоркой… Петро махру заранее приготовил, от собак, чтоб ищейки со следа сбились. Не дураки же они, на дело пришли в полном снаряжении: – фонарик «Даймон», лом, табак, даже перчатки. Всё предусмотрели, кроме мешков. Пришлось распихивать по карманам. Ничего, часы наручные – маленькие, карманов много. Всё путём прошло, просто тип-топ. Вышли, прислушались. Кругом тихо, только из сторожки доносятся характерные звуки, как нельзя лучше совпадающие с фамилией Петькиного крёстного. Прикрыли дверь, чтоб случайному прохожему в глаза не бросалось, и айда домой.

Тогда-то приятели встретили пьяных физруков, во всё горло вопивших «Если завтра война…» «Слышь Бронька, впереди кого-то чёрт несёт, давай за забором у Бабы яги отсидимся». Бабой ягой звали Агнессу Янковскую, самогонщицу, жившую напротив детского сада. «Бурачанку» дядьке Сашке ребята у неё брали. Заскочили в огород, прислушались. Тут и пьяные подошли – физруки, свои люди. Бронислав вознамерился подарить Ивану Степановичу позолоченную «Победу», но Петро отсоветовал. «Пусть всё успокоится, и дари кому хочешь». Приятно иметь дело с умным человеком, Петька и «фомку» принёс, и табак от собак захватил, такой дурного не посоветует. Через месяц подломают книжный магазин, там приключения, детективы, фантастика!..

Идут пьяные педагоги, шатаются, а навстречу им заведующий районо Борис Михайлович. «Товарыши вчителя! Вы в яком виде? Шо вы соби позволяете? …» Читал морали долго, читал бы ещё, но безрукий кацап вдруг спросил: «Ты, курдюк бараний, ты на немца в атаку ходил? …» Цапушел, затрудняясь с ответом, злобно буравил кацапа одиноким глазом. Иван Степанович, желая разрядить обстановку, выдал: «Он молодой ишо, под стол пешком ходил, когда мы с тобой в атаку… Борьку не обижай. Я ж его маму знал, может, он моё дитё…» Однорукий не унимался: «Раз дитё… тем более говно! …» Распалив душу воспоминаниями о фронтовых буднях, кацап с кулаками наперевес ринулся в атаку. Борис Михайлович позорно бежал. Физруки, поймав резкость, узрели хату Бабы Яги и решили добрать ещё по сто пятьдесят наркомовских на каждую гвардейскую грудь. Глуховатая Язя, расслышав громкий стук поздних визитёров, вышла на крыльцо с коромыслом в руках. Однако, настоящих героев этим предметом не запугаешь. После недолгой, но предметной дискуссии о правомочности празднования Пасхи в Советском Союзе, дала фронтовикам бутылку самогона за деньги и налила ещё по сто пятьдесят без денег, в память о погибшем под Яссами муже Мирославе. Физруки, вдохновляя собак боевой песней, скрылись в темноте переулков. Бронислав с Петром, поклявшись в вечной дружбе, разбрелись по домам. Очень хотелось спать.

Надёжно спрятав часы в курятнике, напустив на рожу невинность, Бронислав зашёл в хату, а его уже ждут, не дождутся. Мама с дежурства пришла, бабушке помогает на стол накрывать, брат возле стола крутится, лакомые кусочки отхватывает. Только пьяненький Адам, без дела сидит. Весь из себя шутейно-иронический, пасынка за спортивные достижения подкалывает. «Ванька нахвастался». Хотел Бронислав показать им грамоту за первое место, но её в кармане не оказалось, видимо в курятнике обронил или в чайной. Мама с бабушкой и без того поверили, а Адаська перебьётся. Дружно поужинали, легли спать.

«Я им всем часы подарю, даже Адаму…»

Грамота нашлась утром, когда Бронислав досматривал третий сон. Щербатый милиционер, дыхнув вчерашним, праздничным перегаром, удовлетворённо спросил: «Твоя? … То-то же, мы её пид прилавком нашли. Збирайся, чимпиён?»

Глава 4

СУД СОВЕТСКИЙ

Да здравствует народная демократия страны Советов!

Комсомольцы-ленинцы, все на поднятие целинных и залежных земель!

Да здравствует, кубинская революция, несущая ветер свободы на Американский континент!»

Следствие было недолгим, обвинение кратким. Судить несовершеннолетних грабителей решено показательно, в актовом зале родной школы. Поставили на сцену столы из учительской, покрыли зелёным сукном, принесли стулья, графин с водой, стакан и школьный звонок. Броньке с Петькой поставили «скамью подсудимых» – лавку из живого уголка. Её ножки, изгрызенные кроликами, должны были показывать – такие выродки не достойны сидеть на стульях и даже табуретках.

На старых табуретках у окна, посадили заплаканных матерей. Главному судье принесли кресло из директорского кабинета, над ним повесили плакат – герб Советского Союза, украшенный венками из колосков пшеницы и початков кукурузы. Герб смотрелся как-то не очень сурово, даже празднично, и "дирик" велел убрать его. Вместо плаката приволокли портрет Анастаса Микояна, он хотя и не имел отношения к происходящему, но в сумерках сцены зловеще смахивал на Сталина, обгаженного на двадцатом съезде партии. Директор поразмышлял и, велев заменить Микояна на Фридриха Энгельса, ушёл встречать судейские власти.

Народу набилось, как семечек в тыкве. В первых рядах учителя, родители отличников, далее лучшие ученики – представители старших классов и общественники других школ. Малышню, из педагогических соображений, в зал не пускали. Нечего их стращать, не понимают ещё. На налётчиков смотрели с нескрываемым интересом, как будто впервые видели, на бедных матерей с немым вопросом. «Как же вам не стыдно? Ваши сыновья – поганые выродки, посмели опозорить нашу школу, наш район, нашу советскую страну! Как вы, нерадивые матери, воспитав расхитителей государственного имущества, можете смотреть людям в глаза?» Мамы, не смотрели. Стараясь быть незамеченными, не поднимая глаз, скорбно сидели на предоставленных им колченогих табуретках. Да, по правде сказать, гордиться было нечем. Государство бесплатно учило, ребята одеты, не голодали, имели крышу над головой и вдруг…

Первым вышел упитанный, "дуже интилигентного" вида очкастый завуч, злорадно поглядел в сторону ворюг, поднял школьный звонок, прозвонил и произнёс классическое: «Встать, суд идёт!» Все вскочили, замерев в напряжении. Из боковой двери на сцену взошли суровые люди… Преступники, подумав, что все вошедшие в зал дядьки и тётки – судьи, похолодели. Да, пощады ждать нечего, впаяют как миленьким. На следствии, рябой мильтон, который осенью женился на учительнице немецкого языка, и она забеременела, говорил, что их преступление тянет от трёх до пяти, как судья решит… Это ж если каждый из них решит только по три года, не говоря уже про пять! … Броньке стало грустно, Петьке тоже, на столько лет в тюрьму не хотелось. Не то чтобы тюрьма представлялась, как нечто страшное, нет…

Бронька, ещё сидя в камере, задумался даже размечтался, как отсидев срок, придёт домой, выйдет на речку, пошлёт пацанов к бабе Мотруне за вином и станет, по-блатному кривя губы, рассказывать всякие страсти-мордасти о тюремной житухе. А Галка будет, как бы по неотложному делу шастать мимо них, пока он её не окликнет…

«Курево, естественно, только «Казбек». На груди выколю орла с распростёртыми крыльями, на правом предплечье русалку, на левом – сердце с именем Галя, пробитое финкой и истекающее кровью… Конечно же – «Не забуду мать родную». Что бы ещё? … А, на ягодицах – двух негров, которые при ходьбе изобразят кочегаров, бросающих лопатами уголь. Но это будет видно только, когда одеть атласные плавки о трёх пуговичках сбоку. Буду лежать на пляжу, весь в наколках, кругом пацаны, а я им так весомо, с хрипотцой в голосе: «Тюрьма, пацаны, не курорт, зона – жуткая школа жизни…»

Правда, когда их схватили и заперли, ничего ужасного не случилось, кормили, приносили передачи от мам. Броньку никто не бил, а Петьке дал в ухо его же крёстный Сашка Пердяк, когда пришёл утром с ментами арестовывать племянника. Двух позолоченных часов «Маяк» менты не досчитались, но Бронислав отдал все, и Петька тоже. Записали утраченные часы и сломанные двери, как убытки от грабежа, на двоих поровну. Получилось целых сто восемьдесят семь рублей, тридцать шесть копеек, новыми. И вот теперь суд пришёл… Подсудимые молча угрюмо ждали, что будет дальше.