Тридцать шесть. Тридцать шесть раскрытых висяков, объединенных теперь в одно дело, лежали перед следователем. "Дырокол", как назвали его за всего одну аккуратную колотую рану на каждом теле, сидел пред ним и пил чай. Это был худощавый мужчина средних лет с спокойным, задумчивым лицом и добрыми глазами, обращенными внутрь себя.

– И если кто ударит вас по правой щеке, подставьте ему левую. И кто спросит у вас рубаху, отдай ему и верхнюю одежду.

– Так вы, значит, еще и верующий?!

Следователь отодвинулся вместе с стулом от стола и посмотрел на подозреваемого. Подозреваемый, впрочем, чисто юридически так как, на деле, он уже во всем сознался, сидел напротив с видом усталым и блаженным и зачем-то нюхал стакан с чаем, который держал обеими ладонями.

– Знаете, как это жить, когда ничего нельзя? – Неожиданно спросил он и аккуратно коснулся губами края стакана. – Мир тесен. Любое ваше желание наталкивается на чьи-то интересы. Вы настояли на своем? Добились чего-то? Что-то утвердили свое? А за чей счет? Обязательно кто-то должен подставить левую. Обязательно кто-то должен отступить, чтобы другому было куда шагнуть.

– И вы решили, что отступать должны другие?

Подозреваемый вздохнул и тепло, как на маленького, посмотрел на следователя.

– Я? Да не-ет. Я хотел бы так уметь. Совесть не позволяла. Или воспитание. Хотя теперь я думаю, что сам к этому пришел. Логикой. Знаете, я стараюсь все мысли доводить до конца. Мое хорошее качество, ах-ха. Так жизнь упорядочивается.

– Да, метод и рутина приносят плод. Согласен. – Следователь погладил папку, лежащую перед ним. – И, что же?

– Но ведь по-христиански-то отступить должны вы. Особенно, если вы старший ребенок в семье, – задумчиво сказал подозреваемый. – Папа трудится, чтобы прокормить семью. Мама устала с младшими детьми. Младшие браться и сестры еще маленькие. Кроме вас никого.

Он снова понюхал чай.

– И вот вы привыкаете не ставить себя ни во что. Привыкаете не добиваться, не настаивать, не требовать. Привыкаете не хотеть. А если иногда, вдруг, спонтанно в вас проснется сильный и требующий своего человек, и вы настоите на своем и получите то, что хотите, то вам самому потом неудобно. Стыдно. Дали отпор хаму, а потом сами мучаетесь и виноватым себя чувствуете. Дали сдачи и стыдитесь. Потребовали законного, а чувствуете себя свиньей. Чем человек нравственней, тем ему меньше можно, тем труднее жить и выживать. Хам и свинья – вот, кто наследует землю, а отнюдь не вы. Хороший чай у вас. Странно, что не в пакетиках. Сейчас в конторах не заваривают.

– Люблю крепкий. Но в деле я как-то вашей кротости не наблюдаю.

Подозреваемый задумчиво потрогал край стола.

– Цепь осознаний. Каждый раз человек осознает новое на базе предыдущего. Количество всегда переходит в качество. Сумма озарений, так сказать. По вере вашей…

Подозреваемый вдруг усмехнулся и радостно заулыбался какой-то своей мысли или воспоминанию.

– У меня для разной грязной работы по дому лохмотья есть. Куртка, брюки, обувь. Надел и вылитый бездомный. Вышел я как-то в них из дома в магазин и вижу, что у меня у машины колесо приспустилось. Стою я, смотрю на колесо и вдруг сзади мне пендаля кто-то дает. Я аж в машину свою влетел. Сигналка заработала. Оборачиваюсь, а передо мной свиная морда скалится: «Че ты тут забыл в чужих гаражах?» Я говорю: «Вы в своем уме, ноги и руки распускать?» А он мне: «Ты че, говно, еще права качать вздумал? Да я тебя сейчас тут зарою на х… гнида!»

Подозреваемый снова широко и щедро улыбнулся.

– И вот тут не знаю, как объяснить. Вытащил я нож из кармана и говорю: «А если я тебя тут зарою? Это моя машина». И тут он морду скривил и как заверещит: «Так я ж не знал! Я ж не знал!» Ну и увидел я его. Понимаете? Суть его увидел. Вот пойдет он дальше, увидит человека беззащитного, на которого нагадить и плюнуть может и нагадит. Просто по инстинкту своему скотскому. А окажется тот сильнее и мгновенно он сам тут же начнет ему сапоги лизать. И все это… автоматически. Без рассудка, без рефлексии. Понимаете?

Подозреваемый пытливо заглянул следователю в глаза, потом вздохнул, глотнул чаю и продолжил совсем уж тихим голосом:

– Ну, вот. Увидел я это, и ковырнул его. Под ребро. Интересно было, есть там еще что-то или нет? Ну, он опять как заверещит. Как свинья, точно. Потом плакать стал. А я смотрю. И вдруг понял: я ничто, тля. Но ведь и он тоже! И все. Вот в чем разгадка! Вот истина. Мы – букашки! Жизнь раздавит хоть одну, хоть миллион и даже не заметит, а пойдет цвести и бушевать дальше. А мы-то о себе воображаем! Наполеонов на земле миллиарды. Все. И каждый думает только о том, как оправдать свое право давить другого. Это в нас основа. Не душа, не разум, а вот это вот: давить, кого можно. Это наш образ и подобие. И по этому образу и подобию, мы семьи строим, государства, корпорации. Детей так воспитываем.

Подозреваемый аккуратно поставил стакан на стол, потянулся, зевнул и, снова забрав стакан в ладони, закончил:

– И стало мне вдруг легко. Всю жизнь давило-давило, а тут отпустило. По-человечески стал жить. Да вы не улыбайтесь. Думать перестал, кто кому чего подставлять должен. Чувствовать себя стал человеком! Хамит в магазине стерва какая-то расфуфыренная бесправному сотруднику, а у меня на душе ангелы поют. Думаю про себя: «Вот. Сейчас ты кладешь камень на эту чашу весов и наслаждаешься, животное. Вечером я положу на другую, и ты преобразишься». Или вижу я, как какой-нибудь подонок безобидного бомжа гонит и молюсь: «Дави-дави, дружище. Веселись юноша. Пока не разбился сосуд и не порвалась ниточка. Пока не слетела с тебя корона». Мы пыжимся, раздуваем-сЯ, забываем о том, что наше уродливое, наполеонское «Я» и есть наша тюрьма.

«Дырокол» внезапно взглянул через стол прямо и ясно.

– Но, когда я дотрагиваюсь до его сердца ножом, оно слетает с человека. И он, хоть на миг, становится прекрасен!

Критики, которые почти всегда восторженно отзывались о его работах, возможно, были бы удивлены, узнав, что думал о них Миша. Миша же считал, что критик – это тот, кто пытается судить то, что невозможно вместить; кто входит в храм без благоговения. Критик – это всегда атеист, знал Миша. Мысли о критике мучали его не случайно. Он сидел за столом и смотрел на свою рукопись. То, что ему удалось… То, что он услышал и то, из каких высот ЭТО пришло к нему… это был билет в историю. А, может быть, и в вечность. Роман, будь он опубликован, не просто бы сделал его знаменитым. Роман сам по себе был вечен, как откровение, как сокровенный дар, как евангелие.

Миша погладил страницы и вдруг ощутил себя маленьким и никчемным. Букашкой, которой повезло открыть потайную дверь и стырить из-под носа у богов кусочек Слова. Он поежился. То ли в подвальчике стало холодно, то ли от нервов, которые последнее время были ни к черту у него пошли по кожи мурашки. Миша открыл дверь печурки и кинул в топку два полешка. Открытое пламя осветило и обогрело его лицо. «Зачем мне этот подарок?» – подумал он. «Ведь не для того же, чтобы обменять его на гонорар и славу». Он вдруг воочию увидел, что роман – это пропуск. Это возможность проскользнуть туда, куда избранным удавалось войти ценой неимоверных подвигов и страданий. Удача, невероятное везение, которое бывает только в сказках и только с дураками. А он? А он хочет обменять свое вечное сокровище на мешок гнилых яблок. Он хочет оценить и взвесить его, как ненавистные ему критики. Он хочет отдать его глупому, жрущему миру за окном…

– Неее-е-е-е-еееет!!! Нее-е-еет!!! Не-е-ет!!! – Елена Сергеевна метнулась к нему страшной, яростной тенью и, оттолкнув от печки, стала голыми руками вытаскивать из пламени листки. Обжигая пальцы и не замечая вздувающихся прямо на глазах пузырей, сбивала с рукописи пламя и, плача, бережно складывала ее, поливая слезами. – Мии-ииша! Миша! Миша! Миша! Родной мой, милый мой, любимый мой. Зачем?