– Не утруждайте себя, Мариса, я справлюсь сам.

Ее фаршированные перцы были выше всех похвал, но мне не хотелось, чтобы она принялась меня опекать все время, пока я здесь.

– Да кто вам такое сказал, что я утруждаюсь? Приду, и все тут.

Я наклонился вперед, чтобы посмотреть на кафельный пол.

– Блестит так, что я могу видеть там свое отражение.

– Ой, да вы смеетесь надо мной!

– Ни в коем случае! Смотрите: просто настоящее зеркало.

– Делать вам нечего, как глупости говорить: сейчас закончу работу. Время только с вами теряю!

Мариса удалилась в кухню, я же уединился у себя в кабинете. Это было единственное место в доме, где я чувствовал, что нахожусь у себя. Стены здесь были уставлены сотнями книг и видеодисков: произведения, в основном благодаря которым я еще подростком ощутил сильное желание заняться литературным трудом. На свободном месте я прикрепил афиши фильмов моих самых любимых режиссеров – Альфреда Хичкока, Билли Уайлдера, Орсона Уэллса, – а в дополнение к ним афишу моего «Дома молчания», которая всякий раз, как я смотрел на нее, воскрешала в памяти как мои успехи, так и провалы. Комната пребывала в чудовищном беспорядке; сюда Мариса не решалась даже заглядывать. Повсюду валялись бумаги, газеты, папки, а в особенности документы, которые у меня не было времени перебрать и от которых я не хотел избавиться из сентиментальных соображений. Первый раз, когда Эбби вошла ко мне в кабинет, она решила не делать замечаний по поводу царящего здесь беспорядка и не стала задерживаться, понимая, что она на моей сокровенной территории.

Не теряя времени, я снял все бумаги, прикнопленные на большой пробковой доске над столом. Их я заменил оставленной мне Харрисом фотографией моей матери и статьей из «Лос-Анджелес таймс», которую привез с собой. Без сомнения, она была одной из первых по «делу о леденящем душу исчезновении в Голливуде». Думаю, это было символично: мое расследование действительно начинается.

Примерно четверть часа спустя я услышал, как от дома отъехала машина Марисы, не желающей меня беспокоить, и понял, что все это время неподвижно просидел перед статьей и фотографией. Я знал, что завтра, перед тем как отправиться к Хэтэуэю, мне нужно осуществить то, что должен был сделать уже очень давно.

Медицинский стационар, где теперь жила моя бабушка, находился в Вествуде, всего в десяти минутах от меня. Это было большое розовое здание с роскошными условиями проживания, где комнаты выходили на четыре близлежащих жилых района, а вдалеке можно видеть здания центра города.

Все началось три года назад с трудностей в повседневных делах и небольших потерь памяти. Вирджинии – моей бабушке – только что исполнилось 82 года. Мариса, которая работала по дому и у нее тоже, много раз пыталась открыть мне глаза: «С вашей бабушкой нехорошо. Она больше не может жить одна». Я ничего не хотел видеть, упорствуя и по-глупому отрицая, пока однажды ее не нашли лежащей посреди гостиной; у нее был приступ. Мы проконсультировались у лучших специалистов, провели все возможные физиологические и неврологические исследования, но врачи не нашли ничего особенного. Вирджиния всего лишь состарилась, и полагать, что она и дальше может оставаться у себя, было бы чистейшим безумием.

Чтобы она чувствовала себя как дома, я распорядился перевезти столько ее вещей, сколько поместится в двухкомнатном номере. Однако всякий раз, навещая ее, я не мог избавиться от смутного чувства вины. Нина – как я всегда ее звал – была моей единственной родственницей: я знал, что она закончит свои дни здесь, одна, и мы с Марисой единственные, кто ее навещает.

В целом я очень мало знал о предыдущей жизни своей бабушки. Вирджиния Кук появилась на свет в 1913 году в Санта-Росе, что делало нашу семью стопроцентными калифорнийцами. Своего отца она не знала. В 17 лет осталась сиротой – ее мать умерла от плохо вылеченного плеврита – и была взята на воспитание тетушкой-тираном, которую ненавидела. Из этой семейной тюрьмы она вырвалась, только выучившись на медсестру. В муниципальной больнице она и встретила зимним днем 1931 года доброго мужчину на десять лет старше ее, выдававшего себя за военного, пока она не обнаружила, что он простой коммивояжер. Вирджиния без памяти влюбилась в него. Очень скоро они начали жить вместе, но Уильям – так звали ее будущего мужа – оказался жестоким и любителем приложиться к бутылке. Спустя год после их встречи родилась Элизабет. Ей было всего четыре года, когда Уильям Бадина погиб во время аварии на шоссе в Неваде после вечеринки с обильными возлияниями. Сомневаюсь, что бабушка сильно его оплакивала. Обожженная совместной жизнью, которая превратилась в кошмар, она не стала вторично выходить замуж и сделала окончательный выбор, полностью посвятив себя воспитанию дочери. Меня всегда потрясало очевидное сходство между нашими тремя поколениями: Вирджиния, Элизабет и я сам… создания, ни у кого из которых не было отца, выросшие в исключительно женском окружении. Как если бы в нашей семье история была обречена повторяться.

Несмотря на все виды деятельности, которые предлагались в этом стационаре, моя бабушка предпочитала проводить почти все светлое время суток за чтением или просмотром телепередач в своей маленькой гостиной. Она и правда никогда не любила общество незнакомых людей. Когда я приехал, она просто-напросто сидела у окна: пожилая дама с белыми волосами, у которой, по-видимому, вся жизнь уже позади. Как и всегда, от этого зрелища у меня горестно сжалось сердце.

Судя по всему, у Нины сегодня был хороший день. Мне удалось определить это с первого мгновения, когда мы обменялись взглядами. Она одарила меня долгим поцелуем и пригласила сесть напротив нее.

– Держи, это тебе.

В цветочном магазине я заранее купил букет белых камелий, ее любимых цветов.

– Великолепно! Знаешь, обычно белые цветы дарят только молодым девушкам.

– Я не знал и всегда считал эту символику глупой. В конце концов, это всего лишь цветы.

Понюхав букет, она улыбнулась.

– Ты прав… Я не знала, что ты в городе.

– Приехал вчера вечером.

Как обычно, она расспросила меня о работе. Я ответил ей, что участвую в большом проекте, забирающем у меня все время. На самом деле я знал, что мои ответы мало что меняют: что бы я ни делал, бабушка гордится мной.

– Что происходит, Дэвид? Тебя что-то тревожит?

Нина умела читать меня как открытую книгу. Однако я попытался не показывать ей свое беспокойство.

– Я бы хотел, чтобы ты рассказала о моей матери.

Она нахмурилась и сурово посмотрела на меня. Мне было неловко, что приходится ее расспрашивать, к тому же я опасался, не вообразит ли она, что я только за этим к ней и пришел.

– О твоей матери? Даже не представляю себе, что могла бы тебе рассказать…

– То, что ты никогда о ней не говорила.

Эта фраза прозвучала как упрек, и я рассердился на себя, что не смог продемонстрировать больше такта.

– Ты что-нибудь помнишь о временах, когда она поселилась здесь?

Она повернула голову к окну, чтобы избежать моего взгляда, и вздохнула.

– Как я могла бы это забыть?

– Ты не была в восторге от того, что она собирается попытать счастья в кино?

Я увидел, как она принялась теребить свою вязаную кофту.

– Какой матерью она была? Ты ничего в этом не можешь понять… ты всего этого не пережил. Ты знаешь Джин Харлоу?[33]

– Да… По крайней мере, имя.

Я знал, что она снималась еще до войны у Капры[34] и Любича[35], но был не в состоянии вспомнить хоть какой-то из фильмов.

– Ты знаешь, в каком возрасте она умерла? В 26 лет. От невылеченного воспаления почек. Бедная девушка корчилась от боли и теряла сознание на съемочной площадке, но никто ничего не сделал, чтобы ее спасти. В конечном итоге ей вырвали половину зубов… Вот как обращались с актрисами в Голливуде. Они были лишь несчастными марионетками, от которых избавлялись, когда те становились бесполезными!