– Ты поздно.

– Сколько времени?

– Больше двух часов.

– Я был в клубе с Тедом.

– Вечер хорошо прошел?

– О, как всегда… Выпили по несколько стаканов, обсудили и все, и ничего. Я и не заметил, как прошло время. Ты же знаешь Теда…

– …

– Я думал, что ты уже ляжешь спать.

– Мне не удалось уснуть.

– Снова бессонница?

– Ожидая тебя, я немного почитала.

– Одна из твоих любовных историй?

– Да, любовная история, которая плохо заканчивается.

Остального диалога я не расслышал. В ушах у меня гудело. В этой чистенькой гостиной, в обмене репликами, полными подтекстов, чувствовалось что-то буквально удушающее. Мои глаза были прикованы к лицу матери. Серьезное замкнутое лицо, на котором отражалась вся грусть и все унижение обманутой женщины. Такого выражения лица я никогда не видел у нее в фильмах, где она снималась только ради заработка.

Сцена длилась две или три минуты – я совершенно потерял чувство времени. Именно на съемках «Покинутой» Харрис сделал неподвижные крупные планы одной из отличительных деталей киноэстетики: он без колебаний повторял их десятки раз, доводя актеров до полного истощения сил. Сколько дублей понадобилось, чтобы снять эту сцену? Десять? Двадцать? Возможно, и больше.

Моя мать исчезла с экрана. Свет снова зажегся. По моему лбу стекала капля пота, делящая его на две части. Я был не в состоянии сформулировать ни одной связной мысли.

Дверь снова открылась, и вошел режиссер, на лице которого не было никаких эмоций. Мое оцепенение уступило место гневу. У меня было ощущение, что меня предали. Все, что рассказывали о Харрисе, оказалось верным: что он получает удовольствие, манипулируя другими людьми, подчиняя их себе, контролируя ситуацию. Почти против моей воли изо рта у меня выскочило:

– Черт вас побери! Что за игру вы затеяли?

– Не понимаю… Я думал доставить вам радость.

Его фальшивое простодушие окончательно заставило меня сорваться со всех крючков:

– Не понимаете? Со вчерашнего дня вы ни одним словом не намекнули на мою мать, а теперь, даже не предупредив, суете в лицо ее образ. И что вы себе воображаете? Что я сейчас пущу скупую мужскую слезу и рассыплюсь в благодарностях за минуту ностальгии, так, что ли? У вас такой пунктик?

На этот раз Харрис казался не на шутку растерянным. Кто за всю его жизнь когда-либо осмеливался говорить с ним в таком тоне? Вероятнее всего, никто. Или те, кто так поступал, подлежали увольнению – окончательно и бесповоротно. Но мне терять было нечего. Этот частный кинопоказ послужил мне доказательством, что все, начиная с телефонного звонка Кроуфорда, было всего лишь театральной постановкой. Без сомнения, я тотчас бы покинул этот дом, если бы Харрис вдруг не принял бы огорченный вид, немного успокоивший меня.

– Это было глупой идеей, – прошептал он. – Мне следовало бы послушать Сэмюэля… Пожалуйста, давайте снова поднимемся в гостиную. Думаю, мы с вами должны поговорить.

И на что же он намекал? В чем был интерес Кроуфорда в этом деле?

Выйдя из кинозала, мы не обменялись даже парой слов, пока снова не оказались в гостиной.

– Присаживайтесь, Дэвид.

Он видел, что я не решаюсь сесть напротив него только потому, что хочу остаться вежливым. Любопытство оказалось гораздо сильнее: мне надо было понять, что Харрис от меня хочет, что он знает об исчезновении моей матери. Безымянный лабрадор снова появился на диване. Я не собирался позволить себя обвести вокруг пальца. Теперь моя очередь говорить:

– Почему вы позвали меня сюда? Эта история с экранизацией… это был блеф, не так ли? У вас и в мыслях никогда не было снять этот фильм?

Харрис изобразил возмущенный вид, который меня не обманул.

– Как вы можете говорить мне подобные вещи? Мое предложение является абсолютно серьезным. Я уже составил контракт. Если вы по-прежнему хотите, чтобы мы работали вместе, на следующей неделе он будет лежать у вас на столе…

У меня не было никакого желания разглагольствовать о контракте.

– Как давно вы знаете, что я сын Элизабет?

– Уже несколько лет… Однажды Сэмюэлю Кроуфорду на глаза попалась статья, посвященная вам. Она была написана по случаю выхода «Дома молчания». У него и в мыслях не было как-то связывать вас с вашей матерью; он интересовался исключительно вашей работой. Кроуфорд считает, что вы очень талантливы и отличаетесь от сценаристов своего поколения. Он показал мне ваши фильмы, и, так как у меня была идея взяться за эту экранизацию, я и подумал пригласить вас. Может быть, то, что вы сын Элизабет, и повлияло на мое решение, но я никогда никого не привлекаю к работе по причинам… эмоционального характера.

– Во время съемок «Покинутой» разве вы не знали, что Элизабет только что родила?

– Нет, тогда я этого не знал.

Эта подробность не имела большого значения, но мне показалось неправдоподобным, что такой маниакально недоверчивый тип, как Харрис, мог этого не знать.

– Кадры, которые вы мне показали… у вас есть еще?

– Это единственные, которые у меня остались. Остальное было потеряно или уничтожено во время монтажа.

Мне хотелось задать ему столько вопросов, и я не знал, с чего начать.

– Как получилось, что вы пригласили мою мать? Она была всего лишь актрисой второго плана!

– Сэмюэль был для меня ценным сотрудником. Он имел обыкновение отыскивать молодых актеров и помогал мне с распределением ролей. Он увидел фотографии Элизабет в агентствах и встретился с ней на одной из светских вечеринок, где моей ноги никогда не бывало. Она произвела на него сильное впечатление. Элизабет прошла пробы, она была просто создана для этой роли, в этом я моментально убедился. Вначале я опасался, не слишком ли она молода и хватит ли ей опыта, но сразу же понял, что ее искренность как нельзя лучше соответствует персонажу: Вивиан – наивная женщина, которая безумно верит в свой брак и мало-помалу доходит до отчаяния и преступления. Я не хотел актрисы, чье лицо известно публике и которая стряпает главные роли как пирожки. Сэмюэль разделял мою точку зрения. Он очень настаивал, чтобы я выбрал именно ее. А вот продюсер, тот больше пребывал в нерешительности.

– Вы говорите о Саймоне Уэллсе?

– Да. Тогда кинематограф начинал составлять серьезную конкуренцию телевидению, и Саймон хотел исключительно знаменитость. Но я стоял на своем… как и всякий раз.

Почему Кроуфорд, если он сыграл такую важную роль в чересчур короткой карьере моей матери, не стал говорить о ней со мной? А может быть, Харрис велел ему хранить молчание относительно этой темы?

– В статьях я прочитал, что вы не особенно ладили…

– Господи боже мой! О наших отношениях рассказали кучу всякой ерунды. Съемки всегда связаны с нервным напряжением, эти же прошли не хуже остальных. Я никогда не принадлежал к числу тех режиссеров, которые считают своих актеров рабочей скотиной. Я всего лишь требовал, чтобы они выдавали мне лучшее, на что способны. Учитывая, какие суммы они получали, это минимум! Никто никогда не упрекнул Чаплина, что тот снимал двадцать раз одну и ту же сцену! Знаете, что он говорил? Что напряжение, испытываемое перед софитами и кинокамерой, стимулирует творческое начало и у него самого, и у актеров. Элизабет была настоящим профессионалом. Она никогда не жаловалась, даже когда была совершенно измучена. Я прекрасно находил с ней общий язык. Она знала, каким везением для нее была возможность участвовать в этих съемках.

Самолюбие Харриса возвращалось просто на глазах. У меня же не было большого желания пускать этот процесс на самотек.

– Помните дни сразу после исчезновения моей матери?

– Конечно, помню. Актеры были размещены в роскошных бунгало рядом со студией Сан-Фернандо, но ваша мать каждый вечер возвращалась в Лос-Анджелес. В понедельник утром мы прождали ее много часов, и, уверяю вас, я был очень недоволен, так как нам предстояло снять важную сцену. Так как она все не приходила, я решил изменить распорядок и убрать несколько менее важных планов. Неприятности такого рода на съемках не редкость. В съемочной группе никто ни о ком не беспокоится, но я сразу подумал, что произошло что-то из ряда вон выходящее.