«Просыпаемся рано, детей одеваем…» Просыпаемся рано, детей одеваем, на бегу выпиваем свой утренний чай, из подъезда выходим, в перчатку зевая, мой хороший ребёнок, не озорничай. Вот Серёжина мама, вот Катина мама, вот Макар завершает детей череду, показалась Кариночка между домами, не реви, я сегодня пораньше приду. В полвосьмого темно. Освещают дорогу фонари: им привычен наш утренний бег, и ложатся, помалу рождая тревогу, скоротечные тени на выпавший снег. Мы идём под прицелом бесшумной винтовки, нас ведёт через темень небесный спецназ, и становится страшно, досадно, неловко, почему-то становится жалко всех нас. Купание красной старухи
Не придёт она к обеду, у неё смертельный вид. По закону Архимеда тело в жидкости лежит. Выцветает обстановка, постепенно гаснет свет. Нервы. Сердце. Остановка. Всё. Приехали. Привет. Погружается, раздета, обронивши тела клеть, – по закону Архимеда кто-то должен умереть. Но душа её неслышно, уподобясь журавлю, поднимается над крышей, чертит в воздухе петлю. «Сидел на камне человек, я помню, он сказал…» Сидел на камне человек, я помню, он сказал, что этот город, этот дом, гостиница, вокзал, химчистка, школа, магазин, деревья, детский сад, дорога с вилками столбов и мэрии фасад, плотина, небо над землей и даже облака – всё это, в общем-то, ещё не создано пока, а только кажется тому, кто вышел на балкон, от ветра сжался, запахнул истёртый балахон, тому, кто думает, что бог – огонь или рыбак, тому, кто смотрит на пустырь, не замечая, как сидит на камне человек, тот самый, что сказал: всё это – фенечка, пустяк, не верь своим глазам, другой, хороший бог, в другом, нешуточном раю тебе подарит всю любовь, всю ненависть свою. Косточки перечесть Рыба лежит, дребезжит хвостом, ёрзает животом. – Ты, – говорит, – не жалей о том, что я попала в твой дом, что руки твои в моей чешуе и запах стоит кругом. Я полежу на твоём столе рядом с твоим ножом и расскажу о воде, земле или ещё о чём. На блюде – отрезанная голова, стеклянными стали глаза, но я ведь жива, всё равно жива, и хочется рассказать о тихой, медленной смерти моей, о дробном дрожании скул, о том, как старик ходил по песку, словно по волоску, щурился, в море забрасывал сеть и долго-долго тянул… Тебе остаётся всего лишь съесть, косточки перечесть… «Она появилась из точки…» Она появилась из точки, из пыли небесных саванн, плывя в акушерском лоточке за околоплодный туман. Сжималась, горела, крепчала, тряслась, обрастала корой, её мировое начало пугало соседей порой. Вдыхала тяжёлые газы, утюжила внутренний слой, и звёзды, как модные стразы, росли над её головой. Природой её молодою однажды увлёкся Творец, покрыл белоснежной водою и силой повёл под венец. Его не слабеет опека, её тяжелеет живот – сейчас они ждут человека, который родится вот-вот. Подмалёвок Отражаясь в залётном чиже, появилась весна в макинтоше, я таких повидала уже три десятка, а может, и больше. Эта молния на рукаве, эти грозди сирени парчовой, этот дождь, этот лаковый свет приукрасят любой подмалёвок. Раздевайся скорее, весна, брось резиновый плащ на отшибе; в небе вертится солнце-блесна, облака его ловят, как рыбы. Белогривой водой изойдя, бьют копытом порожние своды, на приталенном платье дождя – этикетка хорошей погоды. Я пока ещё живая Сердцелистный, равнобокий, весь в пушистой седине, что ты, тополь серебристый, распоясался в окне, колобродишь, наклоняясь, ветер лапами долбишь – ты во мне переломаешь всю мечтательную тишь. У твоих корней расселась стайка лёгких воробьих, расскажи мне, расскажи мне что-то страшное о них. Я услышу, испугаюсь, в одеяло завернусь, и придёт ко мне лягушка – перепончатая грусть; одарит меня прохладой, изомнёт мою кровать, мы с ней будем обниматься и друг друга целовать. Я пока ещё живая, мой стишок ещё не спет – если ты меня волнуешь, значит, скоро будет свет. Тополь, ты такой красивый, как перчатка на столбе, я ль тобой не любовалась, не молилась о тебе? Всё. Меня не существует. Я распалась изнутри. Сотвори меня из пуха, белый тополь, сотвори. |
