– Что может быть общего у крота и орла? – начал мыслитель как бы с риторического вопроса и сам же ответил на него. – Очень мало, очень! Я сам на своей шкуре, вернее, перьях, испытал обе природы. Всем известно, что всё детство я провёл в кротовьих норах. Стеснённость, когда даже нельзя расправить крылья, не говоря о том, чтобы ими взмахнуть, и возбудила во мне чувство свободы! Я поставил себе целью жизни исследовать проблему свободы, а потом просветить всю тварь, стенающую в неволе, в суровой необходимости, в непреклонной аподиктичности, в антиномичности существования, в амбивалентности ощущения, контрадикторности выбора… – Лектор несколько зарапортовался, но поправился и стал говорить проще и понятнее. – В общем, просветить и причастить всех правдой! Я, глашатай свободы, заявляю всем пернатым мира, что свобода – в щекотании ветра в подмышках крыльев, в широте обозрения с высоты нашего птичьего полёта, в спонтанном парении под облаками! Посмотрите на орлов! Они знают высшую степень свободы!

Птицам было приятно слушать о понятных для них ощущениях, и лектор глаголил несколько часов кряду. Тем временем в высоте начал сужать круги, по-видимому, орёл. Да, это был тот старый знакомый, который предлагал мыслителю в юности полетать и поохотиться. Орёл спустился незаметно, чтобы его не испугалась меньшая братия, и сел в отдалении на впившийся в землю камень. Жизнь его потрепала: на затылке были выщипаны перья, один глаз сбит ближе к носу и, кажется, не видел. Коротко говоря, стал он лысым и косым. Но горделивая осанка превращала все недостатки внешности в достоинство личности, намекая на героический опыт прожитых лет. Долго слушал орёл своего видового сородича в задумчивости, пока тот не обратил на него внимания, встрепенувшись.

– Вот он! Мой брат по крови! – возликовал оратор. – Он подтвердит мои слова!

Все расступились. Орёл бросил свой надменный взгляд на толпу и вперил его в учёного.

– Что мне нужно подтвердить? – спросил он.

– Что ты истинно свободен! Что у тебя безграничный выбор! Что ты летишь, куда хочешь!

Гость задумался.

– Хм. А куда я хочу?

– Как куда? Куда пожелаешь!

Орёл снова задумался и даже прикрыл глаза.

– Эх, если бы не выбирать! – заговорил он наконец. – Когда знаешь, чего хочешь, то не выбираешь. Вот она свобода! – Орёл пронзил взглядом лектора, некоторое время держал его под прицелом зрачка здорового глаза, затем тихо, как бы про себя, продолжил. – Скоро осень. Я мечтаю о тёплой норе, которая освободит меня от холода. Везёт же кротам!

Большая слеза навернулась на его зорком оке. Орёл взмахнул крылами и тяжело полетел, будто поковылял, стеснённый незримыми оковами выбора, навязанного судьбой. Тень его крыла случайно задела птичье собрание, и мелкота, которая составляла большинство, вмиг рассеялась. Иностранный ворон, пообещав, что он переведёт поучительную речь африканским попугаям, взял под козырёк и тоже улетел. Филин же давно уснул в кроне раскидистой ивы.

Не умеющий летать орёл посмотрел вверх на своего собрата и долго следил за его полётом.

– Чудак! – сделал мыслитель заключение. – Не понимает своего счастья!

И вдруг он горько заплакал. Хотя орнитологи утверждают, что птицы не обладают даром слёз.

Прошло ещё несколько лет. Слава философа продолжала расти. Он разжирел и передвигался вразвалку, как индюк. Лишь острый, горбатый клюв намекал на его происхождение.

На это раз, чтобы послушать лекцию, на поляне собрались не только птицы. Были здесь и небольшие зверьки. Наречённые братья мыслителя, давно взрослые кроты, высовывали розовые носы из лунок взрыхлённого дёрна. Непоседы-белки непрестанно вращали головками, сидя на ветках. Семейство полевых мышей расположилось амфитеатром. Ёж протопал почти до самой трибуны и фыркнул на любопытную крысу, которая случайно забежала на сборище и рассматривала публику удивлёнными бусинами. Жаль, что грачи уже улетели в тёплые края. Вот многочисленные и благодарные слушатели: что им не говори – всё равно будут внимательно слушать и толерантно досидят до конца выступления.

Лектор посвятил очередную работу старому знакомому орлу, слова которого натолкнули его на кардинальные размышления и пересмотр своих прежних позиций. Он долго ждал гостя: щуря глаза, пробегал ими по рядам, от малейшей тени на земле поднимал голову вверх, но так и не увидел небесного странника. Скорее всего, его уже не было в живых: напился напоследок крови, чтобы на старости лет падалью не питаться, и отпал в небытие. Между тем публика заждалась и философ начал свою речь.

– Что может быть общего у крота и орла? Многое и очень многое. Перед самой смертью мой отчим сказал мне: «Копай глубже, сынок, в самые недра». И я копал, глубоко копал мыслью недра проблем бытия. Две вещи соединились во мне: природа и воспитание. Первая стремилась в высоту, вторая в глубину. Можно ли соединить эти два разнонаправленных стремления? Не раздирают ли они меня надвое? Нет. Как видите, я цел и невредим. Счастлив ли я? В моём положении, да. Свободен ли я? Да, ибо действую, не выбирая. Что может быть лучше, чем глубоко чувствовать высоту, и высоко понимать глубину?

Публика плохо слушала лектора и всё время шушукалась, обсуждая выступающего. Да и не было в нём уже того огонька, который зажигает и увлекает за собой толпу. Одни его жалели, мол, за всю жизнь он не вывел ни одного птенца и не познал радости отцовства. Другие сочувствовали, что он питается дурной пищей с помойки. Третьи считали его чокнутым за чересчур непонятные для них слова. В общем, многие начали видеть в нём несчастного, бедного орла, который не научился летать и от этого спятил.

А лектор говорил и говорил, никого не замечая. Впрочем, если бы он даже захотел кого-то заметить, то затея была бы тщетна – все давно разошлись. Заморосил дождь. Мыслитель так и продолжал рассуждать сам с собой. Наверное, в этом и была его свобода. Наверное, в этом и было его счастье.

ВЕЛИКИЙ НАТУРАЛИСТ

Он сидел в вагоне метро, слегка покачиваясь в такт поезду и, видимо, дремал. Я навис над ним из-за часпиковой толкучки, держась обеими руками за никелированную перекладину, словно гимнаст, и время от времени отталкивал спиной пассажирскую массу для экспансии своего тела на близлежащее пространство. Понятное дело, нервничал при этом. А так как нервничать мне не рекомендовал врач, то я решил себя чем-нибудь занять, чтобы хоть сносно гармонизировать своё внутреннее состояние. Изучив доступные моим глазам рекламные стикерсы над окном вагона, я перешёл на живых людей. Надо сказать, интересного было мало, и моя попытка приспособиться к столь тягостным условиям существования не имела успеха. В то же время я ощущал, что другие, каждый на свой лад, также пытались приспособиться. Один, видимо, окончательно впав в отчаяние, бросил своё тело во власть стихии и не сопротивлялся натиску волн. Другой, сократившись чуть ли не вдвое, щетинился не только острыми локтями, но и буравчатым взглядом, используя силу внутреннего магнетизма.

На одной из остановок он, используя меня как живой щит от толчков и ударов шевелящейся людской протоплазмы (или толпоплазмы), задрал голову вверх и приоткрыл слипающиеся веки. Станция оказалась не его, и мужчина снова погрузился в дремоту, откинув голову назад, предоставляя мне для изучения свой лик.

В лице своего опекаемого я заметил нечто странное и одновременно знакомое, но сначала не мог определить, что именно. Лицо как лицо, но отчего же оно производит впечатление кокой-то гротесковой диспропорции? И что же знакомого я там нашёл? Два вопроса. Поэтому их надо разделить, и каждый решить отдельно. Так сказать, дифференцированный подход.

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.