Он схватил валявшуюся палку и в отчаянии запустил ей в птицу. И ведь попал! В юности он неплохо играл в городки и сейчас, видимо, сработала мышечная память. Ворона кувырнулась, как мишень в тире, и шлёпнулась на землю. «Неужели убил?» – ёкнуло в сердце. Он быстро подошёл к жертве, которая лежала на спине лапками вверх. У него промелькнул глупый и неуместный вопрос: «Почему это трупики птиц всегда лежат лапками к верху? Например, кошки и собаки – на боку». Он взял пернатую тушку в ладони и поднёс к лицу. «Вот я уже и начал сеять смерть, подумал он. – Сам умер и по инерции тащу за собой всё живое. Прости, ворона, не хотел».

Вдруг ворона встрепенулась да как долбанёт его клювом в верхнюю губу. От неожиданности он выронил ожившую тварь, которая как-то боком отбежала от него, забила крыльями и полетела низко и тяжело прочь. Потом она оглянулась в полёте и презрительно каркнула два раза извергу в лицо. И послышалось ему, что это были вроде бы слова never moor. Но больше его поразили не сами слова, а тон, каким они были выкарканы – на, мол, от меня не убудет; тоже мне, трагик нашёлся!

Он не помнил, как оказался дома – это был, казалось, эффект мгновенной телепортации. В зеркале отражалось какое-то чужое лицо с опухшей губой. Но он узнал себя по глазам, как криминалисты узнают преступника, сделавшего пластическую операцию. Губища отливала синевой, точка эпицентра повреждённого органа кровоточила. А как болит! Хорошо, что глаз не выклевала! Вдруг он замер. Какое это яркое чувство – боль. Он её давно не испытывал. По сравнению с ней бытовая тягомотина, служебные унижения и дрязги – это лишь трение, которое больше противно и муторно, чем больно. От этого постоянно умираешь, но не умрёшь никогда. Вечное умирание? Забавно. Нет, это мне специально по башке, вернее, по губе, дали, мол, живой ты, дурик.

Глаза в зеркале повеселели, и он громко рассмеялся, тыча пальцем в своё отражение: «Ну, и рожа! А расскажи кому, не поверят!» Он машинально стал набирать номер на мобильнике, но остановился. «Спит? Не спит? Ладно часа через два позвоню».

Он распахнул окно, из которого в жилище ворвался щебет птиц. Вглядываясь в деревья и кусты, он пытался отыскать взглядом свою спасительницу, но карканья не было слышно. В дальнейшем, если он слышал карканье, то впивался глазами в то место, откуда шёл голос. Он говорил, что узнал бы её из тысячи, мол, глаза у неё были разные: один карий, другой – зелёный.

Жизнь его мало-помалу наладилась. Он частенько рассказывал эту историю приятелям и знакомым, показывая шрам на губе. При этом он называл ворону «своей невеморочкой». Но те только делали вид, что верят, глубокомысленно покачивая головами с затаённой хитрецой. Глаза выдавали их думы: «Вот заливает, фантазёр! Наверняка, как выперли с работы – напился с горя и хряпнулся мурлом об лавку. А нам – птица его спасла! Нас почему-то никакие пичуги не спасают».

ГЛУБИНА И ВЫСОТА

Философская сказка

Жил-был крот. Добрый был малый, отзывчивый, как говорится, последнюю рубаху отдаст нуждающемуся. Женился он, разумеется, на кротчихе. Хорошая была жена, тоже добрая, сердобольная, нежная. Пошли у них детишки, кротчата, такие же слепенькие по своей природе, как и их родители. И вот однажды почувствовали они у себя в прихожей какое-то тепло – то был беспомощный птенец, неведомым образом угодивший в широкую лунку подземных зверьков. Обнюхали его кроты.

– Говорила, что не надо так широко копать, – посетовала жена. – Что теперь делать с чужим детёнышем?

– Выкормим как-нибудь, – пробурчал муж и вытянул из грунта небольшого земляного червяка.

Птенец встрепенулся и схватил кривым клювом пищу.

– Вот видишь, – обрадовался крот, – всё понимает! Инстинкт, ё-моё!

Так они и стали жить вместе: крот, кротчиха, пять кротчат и остроклювый птенец, который, надо заметить, рос не по дням, а по часам. Через некоторое время пасынок уже не помещался в лабиринтах приёмных родителей. Он вылез на поверхность земли, но старался держаться норки, из которой ему поставляли питательную снедь: жирных червей для силы, роста и ума, а так же сладкие коренья на десерт для пронырливости и остроумия.

Семейство кротов не жалело сил на прокорм мощного наследника, даже маленьких кротчат привлекали к труду для пропитания их наречённого брата.

– Авось, он когда-нибудь спасёт нас от самого филина, – размышлял отчим, который частенько любил пофилософствовать.

– Не нравится мне всё это, – парировала жена. – Ты послушай, о чём он говорит с нашими родными детьми! О каком-то небе, о каком-то солнце! Уж не еретик ли?

И вот отчим решил серьёзно поговорить с приёмным сыном, высунув голову из-под дёрна.

– Здравствуй, папа! – радостно сказал птенец, хлопнув отросшими крыльями.

– Как ты узнал, что это я? – поразился крот.

– Я тебя вижу, отец!

– Хм. То есть как это? Чем?

Отчим слышал, что у надземных существ есть ещё одно чувство восприятия – зрение. И что оно, это самое зрение, является чем-то волшебным и непостижимым. Но чтобы такой паранормальный феномен был тут рядом, да ещё у его пасынка, которого он сам вскормил и воспитал – в это верилось с трудом. Уж не врёт ли? Вот он и решил исследовать эту тему до самого дна, так сказать, до самых корней, как он любил выражаться, чтобы, если что, разоблачить лгунишку.

– Объясни, как это – видеть? – уточнил крот свой предыдущий вопрос, слишком расплывчатый и эмоциональный.

– Я не знаю, папа, – растерялся пасынок. – Просто различаю твой облик. И не только твой…

– А что ты говорил своим братьям о… как его? А вспомнил! О небе!

– Что оно бывает синее, иногда бирюзовое, а на закате огненно-багровое, как кровь…

– Свят! Свят! Свят! Что ты говоришь – кровь!!! Ты хоть знаешь, что это такое?

– Знаю, папа.

– Откуда?

Приёмный сын рассказал кроту, как на днях к нему спустился молодой орёл и пригласил его полетать и поохотиться. Выкормыш кротов долго бил крыльями, пытаясь взлететь, но поднимался над землёй не выше чем курица, преодолевающая невысокий забор. Да, всё достигается упражнением, которого был лишён наш герой. В насмешку новый товарищ бросил к ногам неумейки убитую мышь.

– И это называется орёл? – крикнул он презрительно напоследок, и перед тем как взвиться ввысь добавил. – Ты просто жалкий курёнок!

Пасынок рассказал, как он съёл эту мышь и узнал, что такое кровь.

– Ничего вкуснее до этого я не пробовал, – добавил он.

– Так ты орёл?! – отчаивался отчим.

Приёмный сын, извиняясь, заверил воспитателя, что попробует преодолеть свою природу, а если не удастся, то, во всяком случае, моральные нормы и сыновний долг он будет блюсти неукоснительно.

На этом и разошлись. Никогда больше крот не высовывался из норки. Лишь перед самой смертью показался его носик и из-под земли – он хотел попрощаться с орлом, когда-то его любимым воспитанником. Надо признаться, что там, глубоко, в обществе кротов, воспитатель орла постепенно прослыл гением, уникумом, великим дрессировщиком кровожадных птиц. Он стал лауреатом всевозможных премий, состоявших из приношений всякой всячины: великолепных сушёных гусениц, изумительных куколок капустницы, восхитительных ножек медведки! А мокрицы! А опарыши! В общем, у любого слюнки потекут!

– Я слышал, ты стал философствовать, сынок? – спросил крот слабым голосом.

– Да, папа.

– Ты весь в меня! – прослезился папаша. – Я ухожу, и хочу сказать тебе напоследок: копай глубже, сынок… в самые недра… – Это были его последние слова.

С тех пор прошло много времени. Возмужавший орёл, так и не научившийся летать, приобрёл довольно широкую известность, главным образом, среди пернатых. Он любил размышлять о свободе, и на его лекции слетались птицы самых различных семейств.

На этот раз в первых рядах толпились воробьи. Их чириканье сразу же прекратилось, как только лектор открыл клюв, чтобы поведать народу истину. Чуть подальше прервали своё воркованье голуби. Сороки сидели на ветках, затаив дыхание. Даже филин навострил уши, спрятавшись в кустах – он боялся спугнуть многочисленную аудиторию, которая являлась его потенциальной пищей. Мало того, залётный ворон-философ проделал тысячу вёрст, чтобы послушать местного певца свободы. Одним словом, популярность была бешеная.