Когда-то мать паслась рядом, от неё пахло лесом, травой и ещё какими-то привычными запахами. А в новую подстилку попали ветки полыни. Их Малыш не принимал. Зато чабрец пришёлся по вкусу.

Лосёнок лежал у печки, рядом с дедовой кроватью, смотрел на печального старика, хлебавшего пустые щи. Мясо, что дал ему Андрон, исчезло непонятно как.

Бормаш помнил хорошо: стёгно лежало в лодке, когда он относил сохатёнка домой. Максим заметил, что возле них вертелась бездомная дворняжка Зуда. Она, видать, и стянула. Трудно поверить, чтоб небольшая собачонка унесла такой кусище. И всё ж, скорей всего, она, больше некому.

Старик ходил, искал следы на берегу. Но что увидишь в темноте? Бормаш и утром был на том месте, да что толку. Как говорит бабка Феня, будто в землю вросло, следа не оставило.

Малыш жалел деда. Видел его тоскливые глаза, слышал вздохи. Он не знал, отчего это. Наверно, кто-то обидел, как обидели его. Лосёнку тоже становилось тоскливо.

На второй день он пил молоко из обычной соски. Бабка Феня вспомнила, что у неё есть настоящая соска. Вспомнила, заторопилась к Пете:

— Есть, милый, есть! Как же! Много добра сгорело, а соску вот сберегла. Бери, бери пои своего Малыша…

Сохатёнок пил долго, с наслаждением, помня вчерашний голод. Красные бока раздувались, жёлтые полосы росли, ширились. Синие ноздри трепетали, шумно втягивали воздух.

— Пей, пей, Малышок! — уговаривал Петя. — Поправишься, пойдём гулять. Я знаю такие места… Спрячемся, никто не найдёт.

Максим привязался к сохатёнку не меньше, но не хотел признаваться ни деду, ни брату. Такой уж был скрытный.

Лукьяна не радовало выздоровление сохатёнка. Старик отрешённо бродил по двору, переставляя с места на место вилы, метлу, лопату. Брал без толку, ставил без толку. Нужно было чем-то заняться, отогнать невесёлые мысли. Там ещё, на Черемной, он догадался, чей сохатёнок, почему очутился на берегу. Догадался, но смолчал, чтоб не было хуже. А вот брать не надо было…

Через неделю Саранины вывели Малыша во двор. Он был пуст, корова с тёлкой паслись за селом у сосновой рощи. Дед на рассвете ушёл на конюшню — он был исправным конюхом. На дворе братьям показалось скучно, они пошли к реке.

По дороге на лосёнка накинулись собаки — они водились в Юмурчене стаями, — забегали сзади, спереди, норовили схватить за ноги. Малыш прижимался то к Пете, то к Максиму. Останавливался, подрагивал боками, крутил ушастой головой, косил испуганным глазом. А то вдруг склонял голову на всякий случай. Драться он ещё не умел, но чутьё подсказывало: надо устрашить врага.

Максим сообразил: не нужно отгонять собак. Петя обхватил Малыша за шею, что-то шептал на ухо. А брат подзывал собак по кличкам, знакомил с сохатёнком.

Тут были матёрые медвежатники, юркие лайки, угонистые соболятницы. Были шавки-приживалки, они лаяли на всех — зарабатывали свой трудный хлеб. Подходили старые псы; эти отохотились и вроде бы жили на пенсии. Обнюхав зверя, лениво зевали, постепенно разбредались по своим делам. Понимали: ребята не дадут Малыша в обиду.

Лосёнок только начинал жить. Он слышал гром в лесу. На моторной лодке гром был другой, без порохового дыма, без пламени. Вот ещё один гром — от железного чудища, что весело катит по дороге, пыхтит, стреляет трубой. Малышу кажется: этот гремучий дымный ком катится на него. Он смотрит на Максима, на Петю, те идут спокойно, не обращают внимания. Значит, и ему нечего волноваться. «Первушинский трактор», — говорят между собой ребята.

«Трактор» звучит трескуче, как «Андрон». На нём сидит чёрный тракторист Первушин, улыбается, приветливо машет кепкой.

— Как зовут? — спрашивает ребят.

— Малыш, — ответно кричит Максим, — Малышок!

Тракторист опять улыбается, опять машет кепкой. «Хороший», — решает сохатёнок. Он уже усвоил: кто улыбается, тот добрый.

Бочку и Карьку Малыш признал с первого знакомства. Скорей всего, потому, что за бочкой вышагивал его спаситель — дед Лукьян. В одной руке старик держал палку с кожаным ремешком, в другой — вожжи. В кнуте Карька не нуждался. Он был опытным конягой, исправно нёс водовозную службу. Добросовестно тянул бочку в гору, покряхтывал, пофыркивал: мол, тяжело, а что делать? Хорошо знал дорогу, изучил все остановки: заворачивал в детские ясли, в пекарню, в общественную баню. После них — во все дома, в которых не могли обойтись без дедовой воды.

— Сначала обчественные дела, а там все остальные, — учил дед Карьку. И тот кивал, соглашался, потому что дед рассуждал справедливо.

Малыш увязался за стариком и лошадью, потащил за собой Максима с Петей. И не ошибся. Карька заученно стал возле бабкиной бани. Старуха вынесла две краюшки хлеба, тёплого, недавно испечённого, посоленного крупной серой солью, пахнущего травяными настоями, сладостью меда. Одну дала мерину, другую — сохатёнку. Малыш жевал, закрыв глаза, растопырив ноги, выпятив губы. Всем видом показывал, как вкусен хлеб старухи.

Карька жевал устало, по-стариковски. Он получал такую порцию каждый день.

…Вернувшись домой, ребята загнали Малыша в загородку, сами пошли обедать. Петя сел у окна, чтобы видеть лосёнка.

Малыш лёг на траву, закрыл глаза, расслабил уши.

Из-за гребнистых гор ползли белые облака, клубились, курчавились, густели. Над рекой метались быстрые стрижи. На той стороне рыбак ставил сеть, толкал лодку против течения. По зелёному лугу разбредались пёстрые коровы с телятами.

Утомлённый впечатлениями дня, сохатёнок задремал.

Ребята затевают новую постройку — крепкий загончик для Малыша.

Максим приносит жерди, Петя достаёт топор, пилу, гвозди.

Топор с пилой остались от отца, он любил рубить, строгать — плотничать. Всегда что-нибудь мастерил для ребят, для зверофермы. И этот просторный дом построил собственными руками.

Максим пробует пальцем остриё — так делал отец, — берёт длинную жердину, тешет с одного конца, заостряет колом. С другого отрубает метра два с лишним.

Кол он забьёт в землю. И второй забьёт, и третий. К этим кольям привяжут жердины. Почаще, чтоб не пролезла собака. Потом переплетут прутьями. Дверку устроят со стороны дома. Сделают всё как полагается.

— Возьми нож, нарежь прутьев, — говорит брат Пете.

Малыш поднимается, идёт вслед за Петей. Ступает медленно, красиво перебирает белыми ногами. Голова поднята вверх, уши торчком — на страже. «Телёнок на ходулях, — говорит про него бабка Феня, — только голова длинная».

Придумала: «Телёнок на ходулях». А вообще-то интересно: все четыре ноги белые.

— Иди, иди! — погоняет Петя. — Скоро я сделаю тебе узду и седло. Будешь работать. Все должны работать. Понимаешь?

Малыш кивает длинной головой. У Пети добрый голос — значит, он в хорошем настроении. Они идут на речку. Это Малыш любит. Петя обтирает его каждое утро — приучает к купанию. Объясняет, что так делают все знаменитые пловцы, все «моржи». Привыкают к комнатной воде, к холодной — из крана, к ледяной — в проруби. Сохатёнку не нужна прорубь, хватит реки. Но, как говорит Стась Чубарёнок, важны система и дисциплина. Система у них отрабатывается, дисциплина — с этим похуже. Всё-таки сохатёнок — не человек.

Максим выносит широкую скамью, ставит на неё табуретку, залезает наверх. С этой вышки он забивает первый кол. Бам! Бам! Бам! — бьёт топор по дереву. Ах! Ах! Ах! — отвечает земля.

Крепко выходит, прочно, по-отцовски. Отец любил так работать: широко, размашисто, с выдумкой. Когда был в настроении, всё кипело в руках. Встанет на срубе, вскинет руку с топором, крикнет матери: «Эге-гей! Давай-давай! Не задерживай!»

С той же высоты Максим видит, как из сельсоветовской избы выходят двое, идут по дорожке к дому Трухина.

Один из них, мужчина лет сорока, плечистый, плотный, бывший моряк Алексей Чубаров — председатель сельсовета, другой — Володя Синчук, молодой парень, худощавый, со спокойным взглядом. Он — охотинспектор. Приехал по заданию охотничьего хозяйства, да вот задержался. Другие дела оказались важнее.