А то обнаружим где-нибудь в деревянном складе, в боковой щелочке, жмых. Это на корм скоту идет. Прессованные семечки. Выковыряем пальцем или палочкой и наслаждаемся – вкусно! Вот так и постились, внучек.

– Как же вы так? – растерялся Федя.

– Вы же и умереть могли. А хлеб-то всегда был?

– Хлеб был. Но, помню, у мамы не было денег и она купила нам только полбуханки. И почему-то он был мороженый. Мама отрезает нам, а мы ссоримся меж собой, кому побольше. Мама вдруг на нас закричала, велела сосать его, а потом заплакала. Мы тогда испугались, притихли и стали сосать мороженый хлеб, как конфетку. – Бабушка поковырялась в поленьях и опять огонь весело побежал по своей жертве, жадно обхватывая ее всю.

– Бабушка, а конфет, что ли, вы совсем не ели?

– Почему же? – она улыбнулась. – Что ж мы не такие, как вы, дети были? Тоже любили. Только, как бы тебе сказать,… мы их зарабатывали.

– Как это? – изумился Федя.

Бабушка задумалась, заправила под косынку выбившуюся прядку:

– Где-то далеко от дома была большая старая свалка, куда валили мусор из города. Мы туда и наведывались, чтоб мама не знала. Пойдем с кем-нибудь и бродим там часами, бутылки ищем, банки. За бутылки больше давали, по рубль десять за штуку, помню. Да еще чего-нибудь там подбирали интересного. В карманы запихивали…Бутылки мыли и ходили сдавать в наш магазин, стыдновато было, продавцы про это знали, иногда ворчали, разглядывали их на свет, а потом сворачивали маленький кулечек и клали туда грамм сто пятьдесят коровки. Подушечек больше давали. Рады мы были очень, что конфеты дают на заработанные нашим трудом.

Федя хотел помешать кочергой в печке.

– Рано еще, – остановила его бабушка. – Когда поленья почти сгорят и угольков много будет, тогда пошебурши там, а сейчас видишь, как весело там трещат.

– А игрушки у вас были? – помолчав, спросил Федя. – Были. Некоторые. Но мы любили их сами придумывать. Моей дочкой была маленькая скамеечка. Я поставлю ее вверх, через две верхние палки надену какую-нибудь кофту от младшей сестры, штаны, валенки и так она была похожа на большую куклу!

– Ха-ха-ха, – засмеялся Федя. – Ишь как вы придумывали, а еще что?

– Ну, вот опрокидывали табурет, привязывали к нему веревочку, садился кто-нибудь туда и… поехали. Стол накроем до полу длинным покрывалом – вот тебе и дом. Там и играли. В прятки играли, в штандер, в чижика, лапту.

– А аттракционы у вас были какие-нибудь?

– Какие аттракционы? – засмеялась бабушка. – Зачем они? Вот, пожалуй, вместо этого иногда к нам приезжала большая машина-фургон. Продавец открывал двери, а мы с жадностью смотрели, что там у него внутри: куча новой обуви, одежда, свистульки глиняные, шарики, петушки на палочке, пряники… Продавец давал все это за тряпки. Мы носились всюду в поисках ветхого рванья и клянчили купить хотя бы свистульку. Но родители поглядывали на одежду. Мне очень хотелось кожаные сандалии с дырочками. Мы все тогда бегали босиком, вплодь до заморозков.

– И не болели?

– Нет. Порежемся если где стеклом, кровь посочится и перестанет.

– А Бог вам тогда помогал?

Бабушка помолчала:

– По совести сказать, не особо мы тогда верили. Время было очень тяжелое. Церковь была гонима, внучек. Храмы закрывали, а батюшек отправляли далеко в лагеря, мучили их и расстреливали. Все всего боялись.

Она помолчала, вздохнула…

– Они теперь как новомученики российские. Святые. У нас не было особой веры. Висела лишь высоко в углу какая-то маленькая темная иконка, а кто там был – мы и не знали. – Бабушка перекрестилась. – Прости нас, Господи… Вот, правда, на Троицу, хорошо помню, бегали в лес, за березой. Прикрепим, где только можно: за спинками железных кроватей, за фотографиями на столе… Намоем полы чисто, добела, настелем листьями из камыша – дух такой стоит! – крепкий, березо вый! – Она приоткрыла печку: – Ну, теперь бери и мешай кочергой, головешечку-то раздолбай получше да осторожно-то на пол… А я пойду, на часы взгляну. Смотри-ка, метель-то не унимается. Федя присел на корточки. Лицо его обдало жаром углей. Они завороженно перемигивались и, казалось, тихо успокаивали добрым теплым уютом…

– Все, детка, закрывай печь и пошли спать. Тебе уже пора.

– Бабушка, – спросил Федя.

– А зимой, вот в такую погоду, вы тоже дома сидели?

– Не-а, – улыбнулась она. – Мы с горы любили кататься. Дома сестру оставим и идем с братом. Я его накутаю – и на гору. А там он уже сам соображает. Там гора больша-а-я была и все с нее катались на старых санях-розвальнях, ну, в лошадей запрягают которые. Не знаю, кто их нам дал. Наваливаемся целой кучей, один на другого. Кричим, визжим. Кто во что горазд. Долго сани катятся вниз, прямо в реку, и надо еще умудриться спрыгнуть, когда они начнут сворачивать в реку. Так кучей с ходу и валились. Крику, смеху, слез!.. Вот тебе и аттракцион. Тащили их все вместе в гору и опять заново. Приходили к вечеру мокрые и с сосульками в волосах.

– Вы так трудно жили, что плохо верили в Бога? А? Бабушка?

– Не-е, внучек, Господь нас оберегал все равно. Да мы особо и не страдали, что мало ели. Не до этого было. А Господь, ты же знаешь, всех любит, как солнышко, и плохим, и хорошим дает и ждет, когда мы поумнеем. А еще бывало погода к дождю. Темно становится, тревожно. Ка-а-а-к грохнет Господь – так небо наполовину раскалывает. Опять грохот. Мама крестится – ли-и-вень! Мы к окну, хватаем горшки с цветами, фуксии, розочки, герани – и скорей под ливень. Вот им хорошо!.. А потом солнышко. Как не бывало – радуга, а мы давно уж полумокрые бегаем по теплой грязи и лужам с пузырьками, смеемся. Сами, наверное, как воробьи. И у других, по дворам, тоже много разных цветов выставлено было. О грустном нам некогда было думать. Мы просто жили и играли. Ой, – воскликнула вдруг бабушка, хлопнув себя по лбу. – Забыла. До сих пор не знаю, как объяснить, но я разговаривала с Ангелом. И он всегда внимательно меня выслушивал.

– А ты его видела?

– Нет. Ни разу. Но, помню, самое сокровенное накопится в душе, даже маме не говорила, а все ему рассказывала. Он всегда молчал, но я знала, что он долго и терпеливо выслушивал меня. Очень многим я с ним делилась, все добросовестно рассказывала и успокоенная засыпала. Как-то мама удивленно спросила меня:

– А что ты во сне часто говоришь «Ангелочек, Ангелочек…»?

Мне тогда почему-то было очень стыдно, что мое тайное раскрыто. Долго я с ним еще делилась, а потом как-то все это прошло. Мы все грешные люди, детка.

Вьюга все еще выла за окном, настырно пролезая сквозь щели окон. Бабушка открыла печь – угольки потухли. Она подтянулась, закрыла боковую заслонку, осторожно спустилась, подцепляя на совочек выпавшие угольки, и забросила их обратно в печку, поглядела на внука – глаза у него уже закрывались. Тапок длинно свисал с ноги, размышляя – упасть или не упасть… Она медленно погладила его белобрысую головку, помогла встать:

– Пойдем, дитятко мое, до кровати, заворожила тебя своими разговорами. Пойдем-ка, радость моя. Завтра ж и тебе «на работу».

– Ну, пошли, – наконец сказала бабушка.

Постояла. О чем-то подумала. Внимательно посмотрела на приодетого внука.

Взволнованный, немного напряженный, он смотрел на бабушку и ждал. Пошли. Христос Воскресе! Солнышко, ласковый ветерок, доносящий откуда-то, едва уловимое веяние свежей зелени. Федя, прикрыв один глаз ладонью, посмотрел на небо: тучки мелкие и светлые сжались по сторонам как бы за ненадобностью, предоставляя на этот день обширное ярко-синее небо.

Уже вовсю заливался благовест, обещая сегодня особенный день. Колокола весело будоражили Федю. Ему казалось, что этот перезвон был как будто разноцветным – разные звуки раздавались во все стороны: Бам-бом! Динь-дон! Дан – баи!.. Пасха! Христос Воскресе! Навстречу шли знакомые люди и радостно приветствовали: Христос Воскресе! Воистину Воскресе! Улыбались все. И от этих слов Феде становилось очень радостно, и он все думал, сколько народу еще так будет приветствовать.