С Новицким мне пришлось провести только несколько минут за завтраком в штабе фронта. Он побывал уже в Петрограде и то, что видел и слышал там, не позволяло ему видеть будущее в розовом свете. Я со своей стороны заметил, что и на фронте обстановка не лучше и надеяться на то, чтобы революция вдохнула энтузиазм, о котором говорил на митинге Гучков, и новые силы в армию, истомленную трехлетней войной, нет никаких оснований.

После отъезда столичных гостей я продолжил прием от генерала князя Туманова должности главного начальника снабжений и утром 2 апреля готовился уже отправиться к главнокомандующему [армиями фронта] с докладом о моем фактическом вступлении в должность, но в этот момент телефонный звонок подозвал меня к аппарату. Говорил генерал Гурко.

– Приняли вы должность от князя Туманова?

Я доложил, что как раз собрался явиться к нему с докладом об этом.

– Так предупредите князя Туманова, чтобы он не сдавал еще должности: вы намечаетесь на нечто другое. Придите ко мне.

Я немедленно поехал к нему, не успев даже создать во время краткого переезда более или менее вероятного предположения о том, что меня ожидает. Когда я вошел в кабинет Гурко, он встретил меня словами:

– Мне очень жаль, но, кажется, нам не удастся служить вместе, – и показал мне телеграмму из Петрограда, подписанную Новицким, в коей было изложено, что военный министр наметил меня на должность начальника Главного штаба{36} и просит командировать к месту служения, дабы я мог немедленно приступить к реорганизации этого учреждения.

На немой вопрос Гурко я ему доложил, что предполагал бы остаться под его начальством на фронте, так как считаю себя несравненно более подготовленным к нынешней своей должности, чем к должности начальника Главного штаба, в особенности ввиду предполагаемого преобразования его. Для того чтобы умело чинить или переделывать какой-либо механизм, естественно, надобно подробно знать его; я, хотя и служил в Главном штабе, но в совершенно особом отделе его (Военно-ученом комитете), сфера деятельности которого обнимала функции Генерального штаба и ничего общего с инспекторской и хозяйственной деятельностью Главного штаба не имела. Мне казалось бы, что там, скорее, было бы на месте такое лицо, которое во время продолжительной службы в этом учреждении могло основательно ознакомиться с его недочетами. Гурко согласился с моими доводами и ответил на телеграмму в том духе, что полагал бы более полезным мое присутствие на фронте, но что если мое назначение признается безусловно необходимым, то не считает себя вправе препятствовать ему, я же, по тем же причинам, не признаю возможным уклоняться.

В тот же день был получен телеграфный ответ, что выбор меня на этот пост установлен окончательно, вследствие чего военный министр просит командировать меня по возможности безотлагательно.

С большой неохотой подчинился я этому приказу: как ни плохо было уже тогда на фронте, но несравненно хуже представлялась мне обстановка в Петрограде, в непосредственной близости и постоянных сношениях с советом солдатских и рабочих депутатов и военной комиссией его, из которой выходили такие шедевры, как приказы № 1 и № 2 и только что появившаяся тогда в газетах в виде проекта «Декларация прав солдата»{37}, с которой, к моему несчастью, мне пришлось познакомиться довольно близко.

Прибыв в Петроград в начале апреля 1917 года[10], я застал центральные управления военного министерства уже переустроенными на комитетских началах. В каждом из них действовало три комитета: солдатский, офицерский и смешанный солдатско-офицерский. Та же враждебность между солдатским и офицерским комитатами, что и всюду, те же признаки надвигающегося развала, как и везде. В офицерском комитете, кроме того, существовала рознь между офицерами и [военными] чиновниками, что еще более усложняло работу начальствующих лиц[11].

Поистине Божеское наказание была эта революция во время войны! Ведь три четверти времени, если не более, тратилось на эти бесплодные прения о самых, в сущности, пустячных вопросах, ничего общего с войной не имеющих. Ведь вся энергия, все старания были направлены к тому, чтобы хоть как-нибудь поддерживать, смазывать, скреплять расползающуюся и готовую каждую минуту сойти с рельс машину. О неприятеле в то время все, буквально все, совершенно забыли. Если и вспоминали, то совершенно случайно, да и то сейчас же переставали интересоваться этим предметом, как сравнительно ничтожным в «великий момент завоевания русским народом свободы». И это в то время, когда наша армия, умудренная дорого стоившими опытами предшествовавших двух с половиной лет войны, исправив все свои недочеты и пробелы, была во всеоружии, великолепно и в изобилии была снабжена всем необходимым! Нужно было только приложить еще одно небольшое усилие, и враг был бы сломлен. Но все пропало даром. Утопая в море слов, слов и слов без конца, Россия забыла о целях великой войны, а враг притаился и старался ничем не напоминать о себе. Никогда еще неприятель не действовал на фронте столь пассивно, как во время медового месяца нашей революции. Некоторые удивлялись тому, что германцы, столь осведомленные всегда о состоянии наших войск, ничего не предпринимали против нас во время нашей комитетской разрухи. Но германцы действовали мудро. Если бы они предприняли что-нибудь в то время, когда головы солдат не были еще безнадежно охвачены революционным безумием, весьма вероятно, что их попытка подействовала бы отрезвляюще на русский народ и он бросился бы спасать Россию, а не революцию{38}.

Непосредственно вслед за переворотом равнодействующая энергия народа резко изменила свое направление. Вместо того, чтобы быть направленной против врага, она обернулась внутрь страны на разрушение устоев прежнегогосударственного строя, не разбирая, что вредно и что полезно. Результатом этого было немедленное расстройство всех статей снабжения армии. Все остальное время, до окончательного крушения, наша армия существовала уже не на процент производства страны, а на капитал, оставленный «старым режимом» в наследство революции. Без этого наследства революция не избегла бы краха уже на первых же порах своего существования. Капитал этот был настолько велик, что остатками его до сих пор живет его советское правительство. Сознательно солжет тот, кто осмелится утверждать, что хотя бы в какой-либо части снабжения армии после переворота произошли улучшения. Ложь эта может быть доказана документальными данными{39}. Улучшилось разве только снабжение армии политически развращающей литературой. Да, это бесспорно.

Но вернусь к изложению событий.

По своей должности начальника Главного штаба я вошел в состав комиссии генерала Поливанова{40}, на которую была возложена разработка вопросов по переустройству армий на новых началах. Комиссия[12] эта была создана в первые же дни революции и была завалена массой вопросов, запросов, требований, постановлений, резолюций и тому подобным, сыпавшихся как из рога изобилия по почте и по телеграфу со всех концов как действующей армии, так и всей необъятной России. Для начальствующих лиц, к которым местные комитеты приступали, что называется, с ножом к горлу, требуя утверждения их вздорных постановлений, комиссия генерала Поливанова служила громоотводом, и они передавали ей «по принадлежности» всю эту дребедень.

При этом многими руководила тайная надежда, что переданный в комиссию вопрос, естественно, залежится в ней, на то ведь она и комиссия, а инициаторы, бог даст, забудут о нем среди массы своих других «неотложных дел по углублению революции».