Хотя мне и грустно было расставаться с таким уважаемым начальником, каким был генерал Горбатовский, и такими чудными сотрудниками, как генерал-квартирмейстер, генерал-майор И. П. Романовский{31} и генерал-майор С. Л. Марков, но, чувствуя себя достаточно подготовленным к предлагаемой должности как теоретически, по опыту Русско-японской войны, так и практически, в бытность в течение полутора лет кампании начальником штаба Минского военного округа на театре войны, я изъявил свое полное согласие и в конце марта отправился в Минск.
Мне было очень интересно узнать, как относился генерал Гурко ко всему происходящему. Зная его за человека очень умного, уравновешенного, по призванию военного, обладающего твердым характером и волей, унаследованной от покойного фельдмаршала[7], я представлял себе его негодование близорукости и слабости Временного правительства, не сумевшего предохранить действующую армию от революционной заразы.
В действительности я нашел его гораздо более спокойным, чем я ожидал. Правда, будущее не представлялось ему таким розовым, как многим оптимистам, которые надеялись, что революционный угар быстро развеется и солдаты вновь станут солдатами, а не распущенным сбродом. На проскользнувшую в нашем разговоре фразу, что, быть может, для России же лучше, что она прямо от автократии перешла к народовластию, что ее как бы прямо бросили на глубокое место, дабы она скорее выучилась плавать, он заметил: «Да иной выучивается плавать, а иной и тонет». В то же время он считал безусловно необходимым приспосабливаться, по возможности, к новым условиям, поступаясь до известного предела своими убеждениями, с целью пытаться удержать в своих руках солдатскую массу, а не отдавать ее в полное распоряжение шайке агитаторов. В виде иллюстрации этого положения он вынул из письменного стола разукрашенный лист большого формата, на котором каллиграфически было написано постановление Армейского комитета Особой армии о том, что командующий ею, генерал Гурко, признается соответствующим современному положению и посту им занимаемому. Было добавлено еще что-то в том же роде.
– Вот видите, в чем секрет: надо было докатиться до левого края, чтобы не только не быть увлеченным массой, а напротив, встретить ее на ее пути с правого края к левому.
«Так-то оно так, – тогда же подумал я, – но если ты останешься стоять на том же месте, то масса перекатится через тебя, и недалек тот момент, когда ты останешься одиноким, далеко вне правого края ее». Так оно вскоре и случилось, да в сущности и не нужно было быть особенным пророком, чтобы предсказать подобный исход.
В тот же день я узнал, что ожидается прибытие в Минск военного министра А. И. Гучкова{32}, некоторых членов правительства и представителей Государственной думы.
Гучков ехал в сопровождении вновь назначенных помощников военного министра, генералов В. Ф. Новицкого{33} и Филатьева{34}.
Знакомство мое с Гучковым ограничивалось до сего времени лишь редкими встречами в комиссиях в Государственной думе, и общее впечатление, которое он производил на меня, было в его пользу. Помощников же военного министра, в особенности генерала Новицкого, я знал очень близко. С Новицким мы были вместе в Академии Генерального штаба, были оба делопроизводителями Военно-ученого комитета Главного штаба с 1901 по 1904 год (перед Японской войной) и поддерживали знакомство домами.
Скажу несколько слов об этом человеке, который по своему характеру и способностям, безусловно, по моему мнению, выделялся из общей массы.
Карьера его началась неудачно. По окончании Полоцкого корпуса в 1886 году он поступил в Михайловское артиллерийское училище, которое нормально окончить ему не удалось.
В 1887 году, когда в некоторых войсковых частях была обнаружена революционная пропаганда среди молодых офицеров, только что окончивших столичные училища, принялись за тщательные розыски очагов этой заразы и открыли в Петербурге и Москве ряд тайных обществ, завлекавших в свои сети военную молодежь. Во всех училищах были произведены аресты юнкеров, посещавших эти собрания. Я был тогда в Николаевском инженерном училище и помню, как в один прекрасный день мы недосчитались двух товарищей, судьба которых для меня осталась неизвестной.
Новицкий, по всей вероятности, был скомпрометирован не особенно серьезно, так как наказание его ограничилось лишь отправкой нижним чином в Туркестан, да и то он вскоре был прощен, произведен в офицеры и не понес никаких ограничений по службе, разве только что навсегда приобрел красный оттенок, который ему при царском режиме не особенно вредил, а после революции, естественно, послужил на пользу.
Касательно его «красной» репутации, вспоминаю интересный случай. Служили мы с ним тогда в Военно-ученом комитете Главного штаба. Он был делопроизводителем по сбору сведений об Англии, я вел текущую переписку канцелярии под начальством достойного и всеми любимого и уважаемого генерала Целебровского{35}. Через мои руки проходили все всеподданнейшие доклады[8] по различным мероприятиям, касавшиеся сферы деятельности комитета.
Государю императору был представлен всеподданнейший доклад о каком-то офицере, предназначаемым в заграничную командировку, политическое прошлое которого имело пятнышко, подобное пятнышку Новицкого, и у государя испрашивалось, не усмотрит ли его величество в этом препятствия к выбору этого лица для ответственного поручения.
Государь изъявил согласие и на полях доклада отметил: «Это не помешало Новицкому поступить в Академию и служить в Генеральном штабе».
Когда Новицкий проходил мимо моей будки, как назывался мой кабинет, с докладом к генералу Целебровскому, я подозвал его и поздравил с высочайшей милостью. Он с удивлением воззрился на меня, и я показал ему высочайшую резолюцию.
– Черт возьми! Вот так память! Лучше забыл бы, – произнес он с досадливой усмешкой.
Но ни эта памятливость монарха, ни не завистливый характер Новицкого не мешали его продвижению по службе; наряду с прочими своими сверстниками он регулярно получал и награды, и повышения и на моей памяти лишь однажды получил официальный выговор за чересчур смелую статью в «Голосе армии» – газете, издававшейся некоторое время после Русско-японской войны и носившей явно выраженную красную окраску.
Не знаю, был ли Новицкий честолюбив или жаждал он только материальных благ. В привычках своих он был скромен, бережлив. Помню, как в бытность в Академии он никогда не говорил «рубль», а всегда «сто копеек». Упертый и очень способный работник, он окончил Академию первым с серебряной медалью, вышел в Петербургский военный округ, который представлял из себя нечто вроде гвардии в Генеральном штабе, но эта карьера, по-видимому, не прельщала его, так как при первой же возможности он перешел в Военно-ученый комитет Главного штаба на работу, которая более отвечала его вкусам.
Как и где познакомился Новицкий с Гучковым, я не знаю, но, видимо, он уже заранее был намечен творцами нашей революции на высшие военные посты.
Другой помощник военного министра, генерал Филатьев, был обычный трудяга, добросовестный работник, но без искры Божией. Он был хороший исполнитель, но не творец.
Прибывшие в Минск гости пробыли там два-три дня. В местном театре был организован грандиозный митинг, на котором военный министр Гучков познакомил аудиторию с задачами Временного правительства, убеждал армию выполнять свой долг перед родиной до конца, иметь полное доверие к своим начальникам, за которыми наблюдает правительство, и в очень лестных выражениях рекомендовал нового главнокомандующего[9], называя его своим старым и близким другом. Конечно, речь его была встречена рукоплесканиями, как, кстати сказать, в то время сознательная аудитория встречала аплодисментами все, что только не говорилось с трибуны. Нередко два оратора диаметрально противоположного направления, говорившие непосредственно один за другим, пожинали одинаковые лавры, так что посторонний зритель оставался в недоумении, из кого же состоит большинство слушателей.
