Зима прошла как обычно. Все так же уходил на охоту отец, только теперь надевал он на ноги плоские деревянные лыжи. Все так же хлопотала по дому мама, а мы с Рашидом играли во врагов, закидывая друг друга снежками, и в прятки, с головой зарываясь в сугробы. Мало-помалу я забыл о старике, который был моим дедом и который приходил к нам неизвестно зачем. Вспомнил я о нем лишь на исходе зимы, в тот день, когда мама с отцом поссорились.
Это произошло поздним вечером, и ни про Аллаха, ни про Христоса речи у них не было. Я уже задремывал на кровати в комнате, которую мама называла детской, когда услышал громкий и гортанный отцовский голос.
– Никогда! – рявкнул отец, и в следующий миг до нас донесся грохот, словно он с силой саданул кулаком по столешнице. – Никогда ни один из моих сыновей не поднимет руку на твою родню.
– Тише, – донесся до меня едва различимый голос мамы. – Детей разбудишь.
– Пускай слышат, – загремел отец. – Они мужчины, и им пристало носить оружие. Завтра я поговорю с ними, но клянусь, что, пока я жив, ни один из них…
Отец замолчал. На соседней кровати завозился Рашид.
– Слышал? – прошептал он.
Я кивнул в темноте. Отец сказал, что мы будем носить оружие, а значит, пойдем с ним в лес охотиться на зверюг. Раньше я мечтал о том дне, когда отец возьмет нас с собой на охоту, но сейчас почему-то почувствовал, что мне совсем не радостно.
На следующее утро, едва позавтракали, отец поднялся по приставной лестнице на чердак и вернулся оттуда, волоча на плече здоровенный, запертый на замок сундук. Мы с братом часто гадали, что в этом сундуке, и приставали к отцу с расспросами, но он отнекивался и говорил, что узнаем в свое время. Я сообразил, что «свое время» настало.
Хмурясь, отец водрузил сундук на стол и стал возиться с замком. Мама молча сидела, сложив на коленях руки, и глаза у нее были красными, словно проплакала всю ночь. Я подошел к ней, мама прижала меня к себе, и теперь мы с ней оба молча смотрели, как отец управляется с сундуком. Рашид в это время едва не приплясывал вокруг стола от нетерпения.
– Сегодня вам исполнилось по одиннадцать лет, – сказал отец, откинув наконец крышку. – Это значит, что вы стали мужчинами, в наше время мужчинами становятся рано. Я сейчас дам вам по сабле, по ножу и по колчану со стрелами. Луки мы смастерим сами и будем учиться из них стрелять. Еще будем учиться ставить капканы, бросать аркан и пытать следы. А пока что… – Отец извлек из сундука сверток и тряхнул его. Миг спустя он расправил в руках снежно-белую рубаху, длинную, до самых ступней. – Это дишдаш, дети, он достался мне от отца. Дишдаш правоверному следует надевать, когда случается очень важное событие в его жизни.
– Правому верному? – переспросил Рашид. – Но мы же не правые верные. Мы никакие.
Отец долго молчал, а мама все сильнее прижимала меня к себе.
– Двенадцать лет назад, – сказал наконец отец, – мулла Эль Хасан собрал правоверных. Две сотни воинов, на конях, с оружием. Мне тогда было восемнадцать, а моему брату Альмиру на год больше. Мулла Эль Хасан сказал, что пришла пора отомстить православным за всех, кто погиб в ядерной войне.
Отец рассказывал долго, иногда замолкая, и тогда вместо него говорила мама. Мы выслушали, как двести мужчин прошли через пустые земли, пересекли лес, обогнули гиблые места и напали на поселение православных. Мы узнали, что была большая резня, и много людей погибло, и дядя Альмир тоже погиб, но правоверные одержали победу, сожгли поселение и угнали на юг пленных и скот. Маму тоже угнали, и она была самая красивая среди пленных, и должна была достаться сотнику Пахадыру, у которого уже было несколько женщин и двое сыновей.
– Он был жестокий человек, – глухо сказал отец, – и очень сильный. Я просил его отдать пленницу мне, потому что полюбил вашу маму и хотел взять ее в жены. Но сотник Пахадыр отказал мне, и тогда я убил его.
– Как убил? – подался вперед Рашид.
– Зарезал ночью, – отец вскинул голову и по очереди оглядел нас. – Я мог зарезать и его сыновей, но пожалел их. Я поступил неправильно, потому что оставил за спиной кровную месть. Той же ночью я выкрал вашу мать из шатра, где держали пленных, и увез с собой.
– А дальше, что было дальше? – жадно спросил Рашид.
– Дальше… – отец опустил голову. – Дальше мы стали изгнанниками, потому что родня вашей матери не приняла нас.
– Я могла бы остаться у своих, – тихо сказала мама. – Но не осталась, а через год на свет родились вы. Вам нелегко придется в жизни, дети.
– Почему? – спросил я. – Почему нелегко?
– Потому что вы сыновья предателей и изгоев, – ответила мама. – Поэтому у нас больше нет детей и не будет. Когда я думаю, как сложится ваша жизнь, мне становится страшно. Со времен войны православные и правоверные ненавидят друг друга. Они…
– Мы учили вас, что вы не те и не эти, – прервал маму отец. – Что вы никакие. Но это не так, дети: люди не могут быть наполовину никем. В вас течет и та, и другая кровь. Настанет время, и вам предстоит выбрать, кто вы. Человек живет для того, чтобы продолжить свой род, вы поймете это, когда станете старше. И тогда вам придется вернуться к людям. К тем или к другим.
Три года спустя отец не вернулся с охоты в срок. Мы прождали его день, другой, мама не находила себе места, и на третье утро мы с Рашидом отправились в лес. К этому времени мы часто выбирались на охоту вдвоем, но ходили только на запад, в те места, где знали каждую кочку и каждый куст. Отцовские же следы вели от дома на юг.
Чужое присутствие мы обнаружили к вечеру, на закате. Ветки на кустах были поломаны так, как никогда не обломает лесная зверюга или привычный к охоте человек. Мы шли по следу, пока не стемнело, затем, завернувшись в шкуры, улеглись спать и, едва рассвело, двинулись дальше. В полдень, когда солнце нависло над головами, мы нашли отца.
Рашид не плакал: отец учил нас, что мужчины плакать не должны. А я не мог сдержать слез и ревел, пока мы ножами копали в земле могилу. В нее мы опустили то, что осталось от отца.
– Это сделали сыновья Пахадыра, – сказал, поднявшись с земли, Рашид. – Мы убьем сыновей Пахадыра.
Я промолчал. Кровная месть, о которой часто говорил отец, не вызывала во мне ничего, кроме неприязни. Я любил отца, и сейчас мне было скверно, очень скверно оттого, что его больше нет. Но убивать неведомых сыновей давно уже мертвого Пахадыра мне и в голову не пришло, тем более что было неизвестно наверняка, виновны они или нет.
Тем же вечером мама слегла, мы с братом по очереди кормили ее с ложки и пытались отпаивать травяными настойками. Мама пролежала, почти не вставая, с месяц. Поднялась она, лишь когда вновь появился старик.
На этот раз он вошел в дом уверенно, по-хозяйски уселся за стол, развязал тряпичный узел и начал выкладывать из него на столешницу невиданные нами вещи.
– Хлеб, – бормотал себе под нос старик. – Яйца. Сметана. Мед. Угощайся, Олежка, это тебе я принес. Кушай, кушай, а потом нам с твоей мамой надо будет поговорить.
– Говорить будем все вместе, – ступила через кухонный порог мама. – Дети уже взрослые, мне таить от них нечего. И запомни: внуков у тебя двое. Двое, а не один.
Меня передернуло. Мама исхудала за эти дни, истончала, волосы, обычно убранные в косу, были нечесаны и разметаны по плечам, большие серые глаза запали, а на лбу появились морщины. Это словно была не мама, а незнакомая и недобрая старуха.
– Что ж, все вместе так все вместе, – согласился старик. – Значит, так: поймали наши парни в лесу одного нехристя. Он перед тем, как отправиться к своему Аллаху, сказал, что ты овдовела.
– Вы убили его? – чужим, злым голосом спросил Рашид.
– Кого, нехристя? – переспросил старик. – А что с ним еще делать, с иродом басурманским? Знаешь, волчонок, что ваши с нами творят? Если…
– Отец! – выкрикнула вдруг мама.
Старик осекся.
– Прости, – сник он и обернулся ко мне. – Значит, так. Тебе, внучок, мама что к чему растолковывала?
