Горелов донес Маслову: ваше распоряжение фактически игнорируется, кавалеристы медлят, а мой левый фланг открыт, и тылы блокированы автоматчиками.

Маслов и сам сидел как на иголках: две ударные его дивизии в крайне опасном положении. Что он, Соколов, не понимает простых вещей? Играться с ним будут? Его послали на правый берег, чтобы он оказал содействие Горелову, а вовсе не для отсидки в какой-то там деревушке…

Маслов был разъярен: находись Соколов под рукой, он бы накричал на него, разбранил бы его самыми последними словами, буквально смешал с землей, не посмотрел бы на его полковничье звание. Права командарма столь же велики, как и его ответственность. Тут не до церемоний.

Маслов был крутого права человек; если он достиг нынешнего положения, так не только потому, что умнее других, — есть умники и похлеще, да остались позади. Важно уметь быть твердым в любых обстоятельствах, диктовать свою волю даже тогда, когда и шансов на успех почти нет, чтоб люди повиновались без рассуждений. Честолюбие было сильной стороной Маслова, и он гордился, что сумел выйти с честью там, где другие растерялись, сорвались. Тот же Толкунов. Что он, враг? Да ничего подобного, просто инертный человек, размазня. Командующий, а в его армии каждый делал то, что вздумает: лейтенант, ответственный за подготовку взрыва моста, по своей инициативе произвел установку капсюлей в заряды и соединил их шнуром, вот они и рванули от детонации при близкой бомбежке; другой, объятый паникой, срывает с места штаб в самый ответственный момент, а в результате потеря управления в армии; третьи жгут, взрывают склады, вместо того чтобы эвакуировать имущество насколько это возможно. А Толкунов об этом просто не знает, он со спокойной душой в это время сидит где-то, и никто ни о чем его не ставит в известность.

Это теперь не домысел, а факт. Докладной Маслова занимались сведущие люди, они сказали, что Толкунов не виноват. А не виноват ли?.. Во всяком случае, такой человек далеко не пойдет сам и другим мешать будет. Для Маслова даже падение Толкунова пошло на пользу: на фоне почти полной дезорганизации в одной армии резче, контрастней проявились порядок и дисциплина в другой — у Маслова, хотя обстановка и там и тут одинакова. Сейчас армия Маслова — ведущая во фронте. Одно сознание, что там, где другой опростоволосился, он выдвинулся, окрыляло Маслова. Действия его армии под Калинином когда-нибудь станут изучать в академиях.

Как же тут без честолюбия? Разве это порок? Да без него в армии и делать человеку нечего, даже хорошим рядовым не станешь. И какой-то Соколов смеет игнорировать его приказ, смеет не повиноваться, нарушать железную дисциплину, совать палки в колеса.

Телеграмма в кавдивизию ушла за двумя подписями — Маслова и Гулина: «Ваше бездействие преступно и пагубно сказывается на дивизии Горелова. Немедленно выполнить приказ о действиях на его левом фланге. Свяжитесь с ним, доложите о вашем полном подчинении Горелову. Донесите о виновных, открывших левый фланг дивизии».

Последняя фраза являлась напоминанием, что этот грех не будет забыт, за него еще спросится.

— А вы, товарищ Гулин, свяжитесь с Гореловым и проверьте, как будут действовать кавалеристы. Пусть только попробуют у меня финтить, я с них шкуру спущу…

Маслов при всем своем негодовании не мог высказать в короткой телеграмме и десятой доли обуревавших его чувств и мыслей, поэтому еще несколько минут сердито мерил шагами помещение, давая выход своему раздражению. Наконец подсел к столу и набросал вторую телеграмму. Эта адресовалась командующему фронтом: «Положение Горелова явно опасное. Полки дерутся в окружении. Другая дивизия с большим трудом отбивает контратаки. Обстановка диктует немедленный отход этих дивизий на левый берег. Резерва нет. Прошу разрешения».

— Подпиши, — протянул он бланк Гулину. — Надо форсировать это дело. Ты объяснил Горелову все, как положено?

— Да, он меня понял. Беспокоит другое: сумеет ли он оторваться от противника? Дивизия ослаблена, инициатива переходит в руки врага, так что тот вполне может навязать свою волю. Надо жать и жать на Соколова, чтобы тот помогал в полную силу, иначе дело плохо…

— Как думаешь, Горелов не растеряется, сумеет выполнить задачу?

— На меня он произвел на этот раз хорошее впечатление. Серьезный, вдумчивый командир. Положение оценивает трезво, без преувеличений…

Гулин поставил под телеграммой свою подпись. Эта вторая телеграмма была датирована лишь пятнадцатью минутами позже первой. Никогда бы Маслов не согласился с утверждением, что преувеличивает опасности, что кривит душой, испрашивая разрешение на действия, которым день назад уже дал ход, исходя из собственной оценки обстановки.

Как бы там ни было, кавалеристы, подстегнутые гневной телеграммой командующего, зашевелились. Один полк, не мешкая, выдвинулся в лес, севернее того места, где сидел без связи батальон Фишера, перекрыв пути автоматчикам, проникшим из Даниловского; другой, обосновавшийся в Семеново, начал планомерное прочесывание леса в направлении Ворошиловских лагерей. Там находились плененные гитлеровцами санрота и обоз Исаковского полка. Кавалеристы действовали совместно с истребительными группами Горелова, в которые вошли разведчики, автоматчики, подразделения охраны штаба дивизии, все, кто мог быть на время оторван от своих обязанностей не в ущерб основному делу.

Короткие ожесточенные схватки разгорелись на обширной лесисто-болотистой территории правого берега в тылу частей, стоящих фронтом против сто шестьдесят первой пехотной дивизии, которая четвертый день билась и не могла прорваться к Калинину.

В санитарной роте тревожная подавленная атмосфера; врачи и сестры старались не покидать без крайней необходимости палаток с ранеными, говорили вполголоса, ходили, на цыпочках. Даже сами раненые старались не стонать. Каждый стук, голос за палаткой заставляли тревожно прислушиваться. Давал знать себя голод. Вторые сутки все находились в плену, без еды, а идти- на поиски продуктов, когда кругом гитлеровцы, никто не решался. К тому же вокруг то и дело раздавалась стрельба. Все жили ожиданием развязки: одни ждали вызволения из плена, другие считали, что немцы вот-вот их эвакуируют, и тогда прощай свобода, третьи говорили, что в такой обстановке гитлеровцы запросто могут пойти на расправу с ранеными…

Близился к концу короткий осенний день, когда за палатками раздались выстрелы, а потом закипела частая пулеметно-автоматная стрельба. Пули защелкали о кусты и строения вокруг палаток. И раненые и персонал санроты прижались к земле. Что это — случайная стычка или наши идут вызволять из плена? Кто-то бежит к палаткам, топот все ближе.

И вдруг русская речь:

— Карнаухов, Смышляев! Проверить, нет ли в палатках фрицев. Быстро!..

И тогда напряженная тишина сменилась гомоном и радостными криками:

— Свои здесь! Свои! Раненые! Братцы!..

Все, кто мог, повалили из палаток навстречу бойцам с синими петлицами на шинелях. Подошли командиры. Один, со шпалой в петлице, спросил врачей:

— Кто здесь старший?

Ему указали на командира санроты.

— Немедленно организуйте подводы и вывозите своих раненых. Мы не можем тут больше задерживаться. Вы поняли?

— Да-да, спасибо. С кем имею честь?

— Начальник штаба пятьдесят седьмого, — капитан козырнул и, считая разговор оконченным, обернулся к стоявшему рядом лейтенанту:

— Собирайте эскадрон и — вперед!

— Ч-черт, как здорово болит плечо, промолвил Селиванов и начал скидывать с себя ватник и гимнастерку. Правая рука выше локтя и плечо были затянуты синевой и опухолью. — Вот гады, долбанули, — продолжал он, ощупывая руку. — За такое дело не пожалел бы гаубичного снаряда на башку тому, кто это сделал.

— Вам еще повезло, товарищ капитан, — сказал, смеясь, начальник разведки дивизиона. — Скажите спасибо, что осколок на излете был…

— Погоди, вот пересчитаешь своими боками сучки на елке, тогда посмотрю, какой ты будешь добрый, — пробурчал Селиванов.