— Шапок еще нет, — коротко бросил он. — Хочешь пилотку?

— Вообще-то обойдется. Кудлы у нее будь здоров — зимой не замерзнет, но уж для полной формы чтобы — давай и пилотку. Вот только как ты отчитаешься за все это?

— Сказал же, что ухожу. Найдут мне замену, и все. Не марш, так давно бы уже на батарее был. Имущество не бросишь, надо передавать, а маршу конца не видно. Говорят, в Старице уже давно немец, и в Калинине…

— Брось, мы же туда идем!

— Шли. А теперь потопаем в обход, на Калинин. Вышибать оттуда немца будем. — Писарь широко зевнул и равнодушно сказал: — Опять, наверное, поспать не дадут до утра, среди ночи подымут. Как девка, ничего?

— Мировая! Говорю же, что раненых перевязывала!

— Что, разве под бомбежкой были?

— А то нет! Пашка чуть самолет не сшиб. Как влупит по нему…

— «Чуть» не считается, — сказал Крутов.

— Ты же не виноват, что он бронированный. Пули только краску обшелушили. Ну, спасибо тебе, брат, за выручку, — поблагодарил Сумароков Танцуру. — Выпивон за мной!

С узлом в руках Сумароков и Крутов подались в роту.

— Слыхал, Старица и Калинин? Как думаешь, правда? Вообще-то Танцура мужик серьезный, зря трепаться не станет.

— Просто не верится, — сознался Крутов. Он был прямо-таки ошарашен этой новостью я не знал, что ответить. — Выходит, немцы давным-давно впереди нас топают? Как же так? Тут вроде их еще не видели.

— Мы проселками жмем, вот и не видели. А они на танках шоссейками. Что им…

Оля сидела возле кухни на охапке ржаной соломы, склонив голову на колени. Неподалеку похрустывали соломой лошади.

— А где Лихачев, остальные? — громко спросил Сумароков.

Девушка вздрогнула, видно, задремала после еды.

— В овине устроились все, на соломе.

— А вы чего же?

— Холодно там, все равно не уснешь, — она поежилась.

Сумароков передал ей узел:

— Оболокайтесь пока, а я пойду присмотрю местечко.

— Что вы, куда мне такие ботинки!

— Чепуха! Намотайте портянки, тепло будет, — сказал Крутов. — Не до фасонов, идти придется долго, в Калинине немец.

Оля подняла на него глаза, посмотрела внимательно, словно хотела убедиться, не шутит ли он, и вздохнула:

— Куда мне теперь, сама не знаю.

— Куда все, туда и вы. В крайнем случае попросим Турова, может, он похлопочет, чтобы вас в санитарную роту определили. Одевайтесь как следует, да пошли отдыхать.

— Я как-нибудь здесь…

— Э, бросьте, будете корчиться!

В овине раздавался храп усталых людей. По-богатырски посвистывал носом Лихачев. Он даже не проснулся, когда Сумароков перекатил его от стенки, освобождая место для Оли.

— Спите, не бойтесь, мы вас в обиду не дадим.

— Я не боюсь! — Она завернулась в шинель, подложила под голову свой узелок. — Добрые вы все. Пропала бы я без вас…

— Ерунда, — грубовато бросил Сумароков: — Зарывайтесь поглубже в солому, теплее будет спать.

Роту подняли перед утром, и пулеметчики опять пошли. Перед глазами все время маячило созвездие Большой Медведицы, и Крутов понял, что начался марш в обход Калинина, занятого немцами. Значит, все правда. Но как же это возможно, ведь от Калинина рукой подать до Москвы?

…Погода стояла отвратительная: сыпал снег, ноги разъезжались на обледенелой дороге, падали лошади, которых не успели перековать по-зимнему; падали бойцы, грозя то и дело поддеть нечаянно кого-нибудь на штык.

— Вот, не стало политрука, нет и газет уже неделю, — вздохнул Лихачев. — Узнать бы, что на свете делается.

— Что газеты, — буркнул Сумароков. — «Под нажимом превосходящих сил противника отошли…» А почему превосходящих, все равно не объяснят.

— А тебе обязательно надо объяснять, сам не понимаешь?

Крутов слушал, как они беззлобно переругиваются, и думал, что эти разговоры неспроста: оставлять свою землю нелегко, это понимать надо, и каждый старается найти для себя какой-нибудь стоящий довод, который оправдывал бы и его самого. Без этого трудно смотреть в глаза оставляемому на произвол судьбы населению. Отступай они с боями, было бы совсем другое настроение, все бы видели, что гнет чужая сила. А тут прут которые сутки неизвестно от кого и куда. Когда приходилось идти через деревни, жители выстраивались возле своих изб и смотрели, пригорюнившись, ну в точности как на похоронную процессию, а не на войско. На сердце бывало так пакостно, что шли, уставившись в землю, как виноватые. Хоть бы еще шли по-человечески, а то друг за другом, как попало: ни строю, ни выправки, все небритые, грязные, будто поденщики на работу.

Как-то, когда шли вот так же через деревню, выскочила из ворот девчоночка лет семи-восьми, как была в платьице, косички за спиной болтаются, и к пулеметчикам:

— Дяденька, возьмите!

Не разобравшись, принял Крутов, а как глянул, что в руке у него горбушка ржаного хлеба, — будто пощечину ему отвесили, так и запылал от стыда. Жамкнул он эту горбушку в кулаке, аж жижа из нее потекла, да что возьмешь с ребенка? Видно, поняла она своим детским разумом, что того надо подкормить, у кого ноша потяжелее, — а нес Крутов станок, его очередь была.

— Возвращайтесь быстрей, дяденька, — говорит, а у самой глазенки как пуговки, голубые, бесхитростные.

— Спасибо, — ответил Крутов, — вернусь, постараюсь, — а у самого голос перехватывает.

На них уже не сердились, на них не надеялись, а только жалели, бедненьких, — вот как понял чувства этого ребенка Крутов. Да и другие, на чьих глазах это произошло, тоже понимали: не доведись никому принимать такие подаяния!

«Вот и приходится судачить, искать оправдания», — горько усмехнулся Крутов.

Он глянул назад: Оля идет замыкающей в отделении, понурая, усталая. Он поймал себя на мысли, что часто думает о ней, беспокоится. Им, мужчинам, тяжело, а ей и подавно. Идет, ни с кем не разговаривает, задумалась. Сейчас все думают. Вот и у него не выходит из головы: а вдруг возьмут Москву? Что тогда делать? И сам себе ответил: биться, биться до последнего дыхания, потому что за этим все, вся жизнь.

Вот только скорей бы! Неужели командиры не понимают, что пора останавливаться?

Даже для Горелова война становилась непонятной: сплошное маневрирование. Он понимал, что прорыв танковых соединений противника ставит армию в чрезвычайное положение, но нельзя же допускать такое непостоянство! Три дня назад Маслов самолично поставил дивизии задачу: форсированным маршем двигаться на Ржев — дивизия требовалась, чтобы прикрыть город, через который отходили войска.

Но марша не получилось: части вели арьергардные бои с противником, который нанимал со стороны станции Осуга. За это время произошли большие изменения в обстановке, и теперь Маслов надеялся использовать дивизию для выполнения задачи уже под Калинином.

Энергичным вмешательством ему удалось навести относительный порядок в соединениях Толкунова и создать видимость обороны на линии Ржев — Старица; способствовало этому наличие такого естественного рубежа, как Волга, через которую противник пока не делал попыток перешагнуть. Видимость, потому что противник удерживал небольшой плацдарм на левом берегу в излучине Волги близ Зубцова — следствие самовольного оставления боевого участка Толкуновым, — и если еще не наступал, так потому, что не имел пока нужных для этого сил. Танки его прорвались далеко вперед, а пехота была занята под Вязьмой ликвидацией окруженной группировки генерала Болдина.

Успехи противника хоть и были велики, но не все шло у него гладко. Так, гитлеровцы предполагали, что с окруженной в Вязьме группировкой справится пехота, но они просчитались: сопротивление окруженных советских армий было настолько серьезным, что задержало здесь и значительную часть танковых сил. Все это путало карты противника: приходилось, вопреки надеждам, ослаблять свою ударную группу. А цели противник ставил перед собой большие: охват Москвы с севера и северо-востока и выход на тылы Северо-Западного фронта.