Крик прорезал тишину, заметался под низким пологом облаков. И только потом пришло осознание, что вокруг вовсе не тишь. Хлынул откуда-то со стороны обычный дворовый шум: позвякивание упряжи, лязг, шорох, перебранка ямщиков.

Проха поднял голову так резко, что ударился широким лбом о перекладину под сиденьем возка.

– Гжесько, княжич Тадеуш приехал?

Прошка легко узнал голос обладателя больших черных сапог.

Невидимый из возка Гжесько пробормотал что-то. Судя по гневным словам хозяина сапог и самого Гжеськи, княжич еще не воротился. Слышно было, как распрягают лошадей, как сваливают на землю сундуки со скарбом.

Проходимец, прокляв все на свете и себя, что так заспался, завозился под сиденьем, прижался влажным носом к щели между дверью возка и стенкой, засопел, пытаясь понять, куда его занесло. Из щели тянуло влажной землей, лошадиным пометом и оладьями.

Проха невольно заколотил хвостом по полу возка. К оладьям, верно, полагалась сметана или сливки, а может, и мед, а до меду Проха, вопреки собачьей природе, был охоч как беременная баба.

– Слышь, стучало что-то, – раздалось совсем рядом, за стенкой возка. В дверь заглянул холоп, косматый, пегий, но опрятно одетый. К чести господина.

Прошка вжался в темный угол.

– Да не, – отмахнулся другой, отодвигая бдительного в сторону. – Лучше шкуру вытряси, что князьям под ноги постелили. Вот в Бялом чудаки, право слово. Меха под лавку, под ноги, по летнему-то пути. Монет, знать, куры не клюют…

Первый потащил замершего Проху за шкуру к двери, и уж тут гончак не выдержал и с лаем рванулся прочь, перепугав обоих, да и себя, так, что лапы еще долго тряслись, когда Проходимец, отыскав под сараем выкопанный кем-то лаз, забился туда и притих, слушая, как шумят во дворе.

Народу набралось полно. И площадь, и окрестные улицы заполнило цветастым людским морем. Море шумело. Особенно старались бабы, ведь каждая из них считала себя так или иначе причастной к разворачивающемуся действию – у той в княжеских палатах сейчас была сестра или сноха, у той – соседка, а та, что не имела ни родственников, ни соседей, цокала языком и приговаривала, что и ее звали, да не пошла.

Князь Влад Чернский выбирал повитуху.

В палате было душно. Бабье лето царило во всей своей красе. Яркое солнце лезло в окна, словно силясь напоследок ощупать все горячими пальцами. Прохладный ветерок, что попытался было сунуть влажный нос в открытое окно, тотчас отпрянул, натолкнувшись на тяжелый дух людского сборища. Пахло потом, мехом, маслом и уксусом. Народу набилось больше обычного. Кроме советничьих шапок, которых было немного – не жаловал князь Влад советов, на свою голову полагался, – виднелись по сторонам пестрые праздничные сарафаны да меховые душегрейки приближенных ведуний. Красные, разряженные, с намасленными проборами – бабы теснились, с неизменным достоинством задирая подбородки и яростно защищая локтями отвоеванное место в первых рядах. Их мужья, тоскливо поглядывая вокруг, отступали поближе к открытым окнам, которые не спасали от адовой духоты.

Посередине палаты, от первой ступеньки княжеского места до самой двери – ровная, напряженная, словно струна, – натянулась шеренга избранных. Разновозрастные повитухи, вперемеж истиннорожденные и мертвячки, стояли смирно, едва касаясь друг друга рукавами и не дерзая переброситься словом. Ждали князя.

Влад не спешил появиться, стоял в полутемной нише, внимательно рассматривал повитух. В такой жаре силу гонять было себе дороже. Хоть к одной из них в голову забраться, в мыслях, в памяти посмотреть – головная боль. Не стал князь колдовать – стоял, смотрел внимательно на красные от духоты лица, на слезящиеся от крепкого запаха пота глаза. Иные сердились на хозяина Черны: не роптали, но сведенных бровей и сжатых губ спрятать не смогли. Влад, невидимый толпе, поманил слугу, едва приметным жестом указал на пятерых самых суровых:

– Передай каждой полтину да княжескую благодарность и проси вон, – коротко бросил он.

Палочник повиновался, подошел и шепнул каждой на ухо, что велено.

Две или три фыркнули, одна и бровью не повела, а пятая, крупная приземистая баба, бросила деньги на пол, размахнулась и въехала парню в ухо. Слуга повалился в толпу, подхватили, поставили на ноги. Кто-то хохотнул было, но смех замер. Грозную бабищу вывели.

А Влад все не показывался из своего убежища. Не торопился. Был он в одной нижней рубашке, рядом стояло ведро с колодезной водой, которое уже дважды сменяли слуги – приносили холодную взамен согревшейся. Влад умылся, плеснул на рубашку.

В зале в толпе начали падать. Разряженные ворожеи медленно оседали на руки мужьям, их вели к окошкам, обмахивали полами да платочками. Но не над приближенными куражился Влад и не глядел на глупых да тщеславных, что жадно вдыхали едва проникающий в открытые окна воздух. Смотрел на повитух.

Одна не выдержала, повалилась, побагровев лицом. Другая, третья. Обморочных вынесли. Влад качнул головой – остальным подали напиться.

Пили все по-разному. Кто-то жадно, захлебываясь, пунцовая краска медленно, пятнами, сходила с лиц, сменялась усталой бледностью. Другие пили медленно, чванливо. Владислав с улыбкой наблюдал, как и те, и другие с жадностью глядят на серебряный поднос, на котором лежали ковши, и на бочку, в которой становилось все меньше холодной воды. Последним двум досталось едва полковша – не то что напиться, губ толком намочить не хватит.

– А нам? – взвизгнула, нехорошо блестя глазами, высокая женщина во вдовьем платке. – Или у князя Владислава воды недостает?

Влад усмехнулся, ждал, что будет.

Слуга глянул тайком туда, где стоял князь. Ждал приказа – которой из двух ковш подать. Князь едва склонил голову вправо. Привычный к прихотям Чернского господина, слуга протянул ковшик, но не крикливой бабе, а ее соседке – худой, наглухо повязанной черным платком молодой женщине.

– Мой черед, – завизжала высокая. – Кому подаешь?

Но слуга молча пронес ковш перед лицом крикуньи и с поклоном подал ее соседке.

– Ей отдай, – едва приоткрыв губы, ровным, бесцветным голосом вымолвила та. – Я пить не желаю.

Соседка, все еще ругая вполголоса недоумка-слугу, припала к ковшу. Та, что в платке, и не глядела на нее. Просто подняла полный укора взгляд и метнула туда, где прятался в своем убежище князь.

Владислав не стерпел.

Набросил на плечи шитый золотом черный кафтан, еще раз плеснул на лицо колодезной воды и неторопливо, степенно вышел к ожидавшим.

Толпа тотчас отхлынула, расступилась, словно ветер прошел по занавесям.

«Ишь, как… – Забавляясь, князь глядел на багровые лица. – Готовы передавить друг дружку, а на лишний шаг ко мне не подступят. Сколько лет под моей рукой живут, а все одно – боятся…»

Владислав медленно прошелся вдоль ряда повитух, скользнул взглядом по напряженным лицам. У самых дверей повернулся, двинулся обратно – на этот раз останавливая на неподвижных, как статуи, женщинах тяжелый, пристальный взгляд. Иные опускали глаза, другие отводили.

– Что в глаза не глядишь? – насмешливо спросил князь у высокой сухой ворожеи, перебиравшей руками ситцевый подол.

– Ведунья Наталка, – тихо подсказал следовавший за ним слуга.

– Что, Наталка, прячешься? Может, совесть у тебя нечиста?

Ворожея, дрожащая от страха, вовсе потеряла дар речи, вцепилась горстями в подол, залепетала:

– Князь-батюшка, не погуби…

– Не погублю, – бросил князь, – на что ты мне, коли от одного вида княжеского робеешь. Супружница моя не из покладистых, и как роды подойдут, едва ли посмирнеет…

Князь двинулся дальше. Бабы старались смотреть в лицо, да все одно – не выдерживали, отводили взгляд. Раз или два князь останавливался, будто бы раздумывая, не заговорить ли с повитухой, но проходил мимо. То ли от напряжения, то ли от недоброго княжьего взора понесли слуги еще троих на воздух. Однако ряд желающих быть принятыми на службу оставался плотным. Прорехи тотчас стягивались, женщины с презрением и жалостью смотрели, как выносят слуги их менее удачливых товарок.