– Как? – едва выговорил Славко.

– А вот так, – язвительно объявила ему Ханна, проведя пальцем, словно ножом, у горла.

– Как ты узнала про мануса? Про жену?

Лицо у бородача было такое несчастное, что Ханна скользнула внутрь, и на смену ей пришла Агнешка.

– О том, что с тобой приключилось, о ранах твоих, и телесных, и душевных, мне рассказал Владислав Чернский, – проговорила она тихо и ласково.

– Что? – хрипло спросил Славко, снова стискивая плечо беглянки. Она охнула, дернулась.

– Прощенья просил у тебя Чернец, что слишком поздно понял, как опасна топь. Сказал, что деньги тебе шлет, спрашивал, не мало ли. А лесные знают, что ты деньги от Чернца получаешь?

– Ни монеты я от него не видал! – гневно зашипел возчик, но видно было, задумался, не наживается ли на нем бывшая супружница. Агнешка читала по его лицу, словно в книге.

– А может, спросишь у жены, кому это Владислав Чернский деньги платит? Может, он людей к стене и прибивает, а вот во лжи его ни разу никто не обвинил.

– Может быть, он и не лжет, да только нет мне радости от его раскаяний. А ты, лгунья, за свои дела заплатишь…

Мужчина потащил упирающуюся девушку обратно к лагерю. Агнешка почувствовала, как тают силы в дрожащих ногах.

– А еще он сказал, – вскрикнула она отчаянно, – что лекарство от топи выдумал. Искалечила тебя топь, но не взяла, а мою мать убила, да не быстро. В живой узел связала, превратила в чудовище. Не знала я, когда тебя травами поила, что Владислав Радомирович нашел управу на радугу, но теперь знаю и Землицу за то благодарю. И все сделаю, чтоб проклятую Цветноглазую извести. Не успела я сказать князю, что задумала что-то дурное та «кума», о которой говорил Щур, и у него уж не спросишь. Но не хочу, чтобы гадина эта добилась своего раньше, чем излечит Чернец Землю от проклятой радуги. И не побоюсь к нему сама на двор прийти, хоть и зовут меня вечоркинской ведьмой. Так и знай, все ему скажу, так что держи крепче, веди, жги, кольями тыкай…

Возчик разжал пальцы так внезапно, что Агнешка едва не упала. Ничего не ответил. Сунул в руки мешок – словно толкнул, беги, мол.

Агнешке хотелось хоть что-то сказать ему напоследок, такое жуткое и больное было у него лицо. Хотелось как-то подбодрить, утешить. Но слова не шли на язык. За деревьями уже слышались шум и гневные голоса.

Агнешка развернулась и, выставив перед собой мешок, чтобы хоть как-то защититься от хлещущих веток, рванула через бурелом прочь, сама не зная куда, но уверенная, что так или иначе отыщет дорогу в Черну. Княгиня на сносях, ей, верно, пригодится хорошая лекарка.

Остановить кровь любая книжница может, а вот правильно кровь пустить – тут не сила, а умение нужно. За кровопускание Земля отповедью стукнет, и не объяснишь ей, что лечение это, что на благо. Причинил боль – получи половину. Тут-то и отступают колдуны и дают место травницам и ведуньям. Потому как кровь и сила слишком тесно связаны, чтобы лезть в эту путаницу палашом колдовства. Это в деревнях все в рот ворожее смотрят, а благородная барыня побоится рожать без толковой мертворожденной лекарки, потому как она, не зная, что такое сила, острее чувствует, что такое кровь.

И все равно вздрогнет сердце, пока первая капля, сорвавшись с запястья, падает на камень, разбивается крошечным алым крестоцветом. Как прорастает кровавый росток в самые глубины священного камня, уходит в его пористую белую скулу. И на то место, где только что алела первая капля, падает вторая, третья.

Тадеуш заставил себя поднять голову и встретиться с десятками любопытных, злых, слишком внимательных глаз. Все взгляды были устремлены на него. Взгляды льнули к его оцарапанной костяным ножом руке, белому платку, вышитым на плечах бяломястовским лисам, как льнет к телу купальщицы мокрая нижняя рубашка. Князья ближних и дальних уделов или их посланцы – сыновья, братья, приближенные маги, все, не отрываясь, не мигая, не позволяя себе шевельнуться, смотрели на Тадеуша, нет, Якуба. Якуба Бяломястовского. И Тадеуш приготовился к тому, что кто-то из них сейчас… вот сейчас, в этот самый миг крикнет, скажет, шепнет: «Да это не бяломястович».

Но никто не сказал. Взгляды, что мгновение назад ощупывали Тадека, притянуло неведомой силой к камню, в глубине которого уже заметно было бледное свечение. Для золотника оно должно было бы быть ярче и мощнее, но все хорошо помнили, что пережил Якуб, и большего не ждали. Однако произнести вслух то, чего так ждал Тадеуш, никто не решался.

Он бросил взгляд туда, где сидели Войцех и Лешек. Отец и брат, как и остальные, вперили взгляды в светящийся камень, на лицах обоих застыло странное, напряженное выражение. Тадек понял: они думают о нем, о его попытках сплотить князей вокруг Якуба против Чернца, и о том, как дорого это может обойтись и самому Тадеку, и его семье. Удостоверившись, что Якуб признан родным уделом, Войцех опустил голову, принялся разглядывать свои сапоги. Лешек же, напротив, продолжил смотреть широко распахнутыми глазами, но не на переодетого Тадека, а куда-то ему за спину.

Тадеуш обернулся.

Рядом с ним, опершись темной рукой на белый святой камень, стоял Владислав Чернский. В наступившей оглушительной тишине слышно было, как свистит над поляной птица, ветер шуршит в листве, шипит на камне последняя капля княжеской крови.

Тадеуш сжался, ожидая разоблачения. Его словно потянуло в сторону Чернца, веки начали тяжелеть. Но тут Владислава словно что-то толкнуло, он покачнулся, заозирался по сторонам, тряхнул головой. Серые глаза внимательно следили за Тадеушем.

– Живи и правь долго, Якуб, князь Бялого мяста! – крикнул Чернец отчетливо, вскинув вверх руку, а потом, изящно склонившись, прижал руку к земле под ногами, признавая земной выбор.

Толпа взорвалась громкими криками одобрения. Князья склонялись в традиционном земном поклоне, иные, пользуясь моментом, подходили к святому камню и целовали землю у его основания, прося защиты или урожая.

Чернец кротко поклонился и, махнув своему великану следовать за собой, пошел прочь, на ходу безо всякой вежливости прощаясь с соседями. Тадек заметил на краю поляны возок, на котором темнела какая-то груда, закрытая отрезом темной ткани. Чернец и закраец не собирались оставаться на пир.

Тадеуш выдохнул, поняв, что все получилось. Где-то за спинами князей маячил мрачный Иларий. Видимо, не дать Чернцу прочесть мысли Тадеуша стоило ему немалых усилий – Иларий был страшно бледен. Ему пришлось опереться рукой о дерево, чтобы удержаться на ногах. Тадеуш, напротив, чувствовал себя так, словно у него выросли крылья. Милое чистое, как первый снег, личико Эльжбеты стояло перед его мысленным взором, алые губки приоткрылись в счастливой улыбке, черные брови приподнялись, глаза…

…горели надеждой. Эльжбета с распущенными по плечам волосами сидела на постели, позволяя няньке расчесывать прядь за прядью, пока ворожея колдует над заметно округлившимся животом.

– Не вижу, – рассерженно пробормотала Надзея. – Что вы обе наделали своим непутевым колдовством? Не вижу младенца.

– Не забывайся, ведьма, – скривив губки, бросила Эльжбета. Надежда в ее глазах сменилась гневом. – Значит, ты не можешь заговорить ребенка? Значит, взяв первенца на руки, Владислав не умрет?

Надзея отрицательно покачала головой.

– Зачем ты привела мне эту убогую, нянька? – Княгиня оттолкнула старческие руки с гребнем. Нянька принялась уговаривать «свою красавицу» поберечь себя. Надзея молчала, глядя на Эльжбету с нескрываемым презрением. Капризы княгини ее совершенно не беспокоили. Она почти подобралась к Чернцу. К нему и его сыну.

Подобралась, чтобы отплатить за своего. Жаль, через охранные заклятья князя к младенцу не пробиться. Не начудила бы Эльжбета, не стал бы Владислав накладывать такую глухую защиту на сына. Теперь и сам не может к нему пробиться колдовством, в неведении живет, все ли ладно, да только и таким, как Надзея, до наследника не достать. А как хорошо было бы, если б умерли в одночасье и отец, и сын, прикоснувшись друг к другу. Что ж, пусть будет только отец.