– У тебя духи с собой?

– В косметичке, а тебе-то зачем духи?

– Тепловой удар у меня, хочу понюхать вместо нашатыря.

Она смотрит недоверчиво, но тянется к сумочке, куда только что спрятала тюбик. Достает маленький, смешной по форме, импортный флакончик. Беру ее руку, обнюхиваю сначала пальцы, которыми она только что втирала крем, потом духи.

– Ясно. Твое счастье, не знал, что ты здесь загораешь, на этом одеяльце, которое служило мне подушкой, а то утонула бы вместе со мной!

– Типун тебе на язык, «пингвинам» нельзя говорить слово «утонуть»! Ты точно перегрелся. Скидывай свою мокроту и иди окунись, я потом тебя накормлю.

Раскидываю по можжевеловым ветвям свои одежды и, прихватив полотенце Надежды, бреду, как в бреду, к морю в полуденном пекле, сам не свой со сна и ото сна. Прихожу в просветление уже на маленьком диком пляже у подножия останков базилики. Вспомнив все, от страшной вести еще на Камчатке, до слов Сергеича: «Выпало мужикам погибших из «Нахимова» извлекать…» – и, увидев, что творится вокруг, столбенею. С тихим ужасом взираю на груды млеющих тел, мерзко вибрирует в ушах веселый гомон, а у самых ног дородная мамаша распихивает по двум ртам своих чад жирные тефтели из огромной банки, и их столовский запах встает в горле тошнотой. Но больше всего поднимает волосы дыбом зрелище – люди плещутся в прибрежных волнах! И сам я сюда пришел для того же! Боже, мир сошел с ума! Хочется закричать во всю глотку: «Что вы делаете!?! Нельзя, нельзя в нем купаться, там же… Это же могила!» – Забыл о жаре, о потном своем теле, и бьет озноб, зубы начинают клацать мелко и противно.

Днем все иначе, чем ночью. Ночью верится в скорбь и мерещится траур. Наступил день. День? Определенно: или я что-то не понимаю, или мир перестал что-то понимать… Остается одно – бежать!

Этот поздний вечер выполз на третий день по возвращению водолазов с «Адмирала Нахимова». Два дня в палатку на Фиоленте, куда сам себя заточил на пару недель, обрывками долетали слухи: «Домой вернулись не все… Один погиб. Один в психушке. Поняли не сразу, поднимал утопленников, привязывая к себе… Ничего не рассказывают. Молча глушат горькую, проваливаются в мертвый сон, очнутся – опять пьют…».

Два дня метался как в шторм, боялся увидеть в их глазах подтверждение своих тревог, но, как стрелка компаса, был не в силах вырваться из притяжения. На третий, сам не поняв с чего, как по сигналу, перед самым закатом сорвался и, словно пес, которого сначала тянут против воли, а потом он бежит впереди, изображая, что это не его ведут, а он, вернулся в Херсонес.

Никто не помнит точно, в какой момент появилась она. Одни утверждают, будто с последними гонцами в магазин. Те же дают голову на отсечение, что, когда втащили, диковинным ежом, полную авоську четвертушек сухого, она уже сидела за столом. По традиции не спрашивали, каждый считал, что пришла с кем-то. Имя? Здесь тоже полная неразбериха. Никому не представлялась, но каждый к ней обращался, и она отзывалась на все имена. Костя, художник из Киева, уверен, что зовут Луиза. Шеф и вечный хохмач Женька утверждают, что Лиза. Последний, когда пытался тискать ее коленки под столом, приговаривал: «Лизавета, Лизавета, я люблю тебя за э-э-это!». Женская половина в инстинкте соперничества вообще игнорировала какие-либо имена, меж собой называя: «Она». А вот Андрюша, азартный ловелас, припоминает, что, уже будучи весьма подшофе, изображал с ней что-то вроде медленного танца, с трудом попадал в такт, уткнувшись лбом в ее плечо, слюнявил тонкую ключицу и страстно выдыхал: «Изабелла!». При этом не знает, почему – Изабелла, а все смеются дружно, припоминая, что это виноград, который его желудок не усваивает второе лето подряд. Как знать, но с этим именем она явилась мне. Явилась в полумраке отдела, в винных парах и всеобщем безумии. Пружина двух суток напряжения сломалась, траур издох, и народ, наглотавшись холодного как сталь тумана в глазах вернувшихся с «Нахимова», залил нещадно эту муторность зельем. Когда вошел, исступленная пляска под хриплый надрыв магнитофона будто отхлестала по лицу. В центре комнаты монумент командора – спящий сидя на стуле в позе кучера Сергеич. На подоконнике забытый всеми электрочайник взбивает в пар остатки воды, и он слезится по черным квадратам окна. Из дальней комнаты кто-то орет: «Идем купаться!». В самом темном углу не разобрать кто, но пара покинула всех надолго, сливаясь в поцелуе. Те, что еще недобрали, клюют носом в стаканы.

Из круговерти застольного хаоса мой непонимающий взгляд притягивают незнакомые девичьи черты, а ее черные глаза и звездочки бликов в зрачках говорят мне так, как будто я слышу: «Ну, что же Вы, сударь, опаздываете?! Я Вас здесь жду, жду… терплю все это безобразие, а Вас все нет и нет!».

Меня кто-то хлопает приветственно по плечу, упрекают, что трезв, шумно охают, что не пуст, успел раздобыть кое-что по дороге, а я стою истукан истуканом. Застигнут врасплох зрелищем неожиданного веселья вместо скорби и отчетливо понимаю трезвой головой, что опять просчитался! Мне не дано расплавиться и влиться в этот безумный поток. Утеряно родство, заточение на Фиоленте не помогло, и, как бы я ни маневрировал, обречен вновь и вновь возвращаться в исходную точку своего одинокого непонимания происходящего вокруг меня и в себе самом. Улизнуть бы по-английски, но озадачили глаза незнакомки своим откровенным упреком, как старому приятелю, если не больше. Сомнения заметались в вопросах: «Нет, определенно мы не встречались. Ну, может, ты, старина, был пьян тогда и не помнишь? Может быть, ты даже с ней спал?! Вконец зачерствела холостяцкая память?!».

В чуть уловимом шорохе век пролетела улыбка, и мне становится как-то нехорошо под языком от того, что вновь читаю в ее глазах слова, теряя последнюю надежду, что в первый раз это мерещилось: «Я так боялась, что Вы не придете, сударь! Я так ждала Вас! И Вы пришли!».

Она как-то не к месту пристроилась на дальнем уголочке стола, выпадая из общей кутерьмы происходящего то ли своей одинокой трезвостью, то ли осмысленным бездействием в этом шабаше. Мягкий контур ее в изгибах вторит беззвучным, но явно услышанным мною словам, волной радости долгожданной встречи, да так, что промелькнула мысль: «Может быть, Капитан, ты и не один в своем одиночестве?».

Засуетился, пытаясь скрыть слабинку смущения, извлекаю из сумки бутылки, ковыряюсь с пробками, разливаю. В руках дрожь, пот на лбу, чувствую, что она за мной внимательно наблюдает. Психую, проливаю зелье на стол и все пытаюсь сообразить: «Ну не может же незнакомка так радоваться твоему появлению?! Чего только здесь не было, но чтобы так пасть – не узнать ждущую тебя девицу! Срочно выпить!».

Под клацанье горлышка о край стакана проснулся Сергеич, старая закалка – вздремнул и опять в строю. Отчеканил витиеватый тост, что-то двусмысленно проворчав про не покидающие нас силы военно-морского флота. Пропускаю его намек мимо горящих ушей и, как мальчишка, украдкой, сквозь всплески о стенки стакана, ловлю силуэт самозванки. Она не пьет, держит стакан, выжидая, и я попался в капкан ее добродушной ухмылки: «Ну, что же Вы, сударь, не пьете?» – и, чуть кивнув головой, как бы добавила: – «За нас!». Медленно выпила томными глоточками треть стакана водки. Выпила, будто воду! Держа тремя пальчиками, отведя изящно в сторону мизинец и безымянный, мягко опустила стакан на стол, будто это не обычный граненый, а хрустальный фужер. Увидела, что я замер в удивлении, подняла брови вопросом: «Сударь, Вы не хотите выпить за нас с Вами? Смелее!».

Вопреки привычке и разуму не опрокинул залпом, а стал пить, медленно, как она. Пью, и не пойму что?! Покупал и разливал сорокаградусную, судя по гримасам застольщиков – она, мерзавка, но какой-то знакомый густой аромат и сладость ласкает горло. Вкус явно не водки, если и есть там спирт, то он скорей всего виноградный… Так бывает, в каких-то фрагментах ловишь себя на повторах: «Уже было! Когда? Вспомнил, было! Изабелла, в первую ночь по приезду!». Тут же уверенно понял то, чего и не знал: «Ее так зовут. Изабелла!» – и еще пробралось с холодком от безумия мысли: «Имя это, или она и есть изабелла? Ну, это ты уже пьянеешь, дружок! Бредишь!» – а сам ищу подтверждений этой бредовой догадке.