О! Это каждый раз ритуальное упоение: машина скатывается в чашу Инкермана, взор из утробы бухты летит по белым пятнам домов, утопающих в зелени, дымчато-серые замки кораблей словно парят в бликах солнечного света на легкой ряби воды. Щемящее желание жмурить глаза – так тяжело удержать все это одновременно, и слышишь в себе дрожь, будто протяжный зуммер последнего удара колокола… А далее машина с рывком вбурится в серпантин на подъеме, провальсирует средь пыльной листвы, одурманит вконец и швырнет, как котенка за шкирку, к парадному входу на Воронцовой горе. Выжженная лысина степи с томящим запахом отмерших трав рассечена по макушке столбовой дорогой, и вот он – родной Севастополь, как на ладони: от новостроек на Остряках, по крышам Центральной горки, до размазанной в солнечной дымке Северной стороны. И уже лазурная полоска моря лижет своим языком, словно долго скучавший пес, и крик во всем теле: «Я к тебе вернулся!». И хмелеешь от такого знакомого, ни на что больше в мире не похожего, рокота колес по булыжной мостовой на спуске и подъеме у Южной бухты. Мелькают знакомые: деревья, лестницы, окна, балконы, арки, парадные и не парадные двери, а булочная на Большой Морской

запахом сдобы ставит последнюю точку – ты этот город никогда не покидал, он всегда был и есть с тобой!

Но, это только присказка, сказка впереди: на подъезде к Стрелецкой, сразу за фасадом строительного техникума, каждый раз появляется наваждением, на отшибе голого мыса, таинственный силуэт полуразрушенного Владимирского собора. Вот она сказка, читанная-перечитанная, но так и непознанная до конца – Херсонес!

Херсонес. Что это? Из года в год задаю себе этот вопрос. Еще когда мама впервые привела меня к его руинам, и сердце мальчишки билось и замирало на словах – древний город. Ах, это детское прикосновение ко Времени! Пахнущие сыростью, в мокрицах крепостные стены, мраморные колонны, словно пальцы держат небо, осколки античной и средневековой утвари под ногами – сплошь и рядом рассыпанный клад! Карманы набивались и рвались, а дома, отмыв и очистив собранное, перекладывал между собой и мучился над первой загадкой: осколки разного цвета глины, черного, красного, зеленого лака, не совпадали между собой, но дарили мысль, что это кусочки чего-то единого. И перекладывал, перекладывал…

Сейчас смешно, то ли была задачка?! Дабы каждая разгадка приносила новые тайны. Так из вопроса в ответ, из ответа в вопрос с той поры бегут и бегут мои годы, а он манит и зовет: неизвестно отчего погибший, но не умирающий град; маленький, но необъятный клочок земли; родившаяся, но не отделившаяся планета; город в городе; антимир, живущий по обратным законам времени. За его пределами что-то строят, возводят, одевают в бетон, а он произрастает и множится из себя самого, из того, что было когда-то, много-много столетий назад. Оголяются белыми ребрами известковые останки раскопанных улиц, но этот костяк оживает быстро: колкими травами и алыми маками, гомоном кузнечиков и цикад, вездесущими улитками, снующими ящерками. А мы, огромные, двуногие, приходим уже на их угодья, так – побродить, или, как подобные мне – в рабство, чтобы взять кирку и лопату и метр за метром откапывать из земли и расширять их империю средь древних камней и канувших человеческих судеб.

Херсонес – это все наоборот. Каждый праздношатающийся с завистью поглядывает в сторону иссыхающих на раскопе под палящим солнцем рабов, а каждый раб, однажды им став и приезжая сюда из сезона в сезон, обреченно благодарит свою судьбу. Вот еще парадокс: наши «рабовладельцы», вручая нам в руки каждый сезон кайло и лопату, указывая, где нам и как копать,– на самом деле еще большие рабы Херсонеса. Это мы только набегами, а они и зимой, и летом шарканьем ног по раскопам давно слились с этим городом воедино, будто в клятве, которой тысячи лет: «…не предам Херсонеса». Волей судьбы мне вместо клятвы выпала присяга, но при каждой возможности лечу туда, чтобы раствориться в армии счастливцев, удрав из армии нашей жизни. Забыть о погонах и званиях, о должностях и обязанностях… И, видимо, есть какой-то умысел в том, что когда-то здесь был монастырь, но монастырь стал музеем, а музей и его экспедиции сделали нас в сути своей монахами, ведь мы сбегаем сюда от мирской суеты и селимся в бывших кельях, а значит музей для нас – монастырь. Бесконечная метаморфоза в метаморфозе, при этом мне никак не понять, что я тут делаю: пробираюсь к самому себе или скрываюсь от себя? Но как бы там ни было, я лечу! Лечу туда, где мы прекрасны своей любовью к Херсонесу. Туда, где мы равны, неважно, откуда я и кто ты. Где я даже имя свое забываю за кочующим из приезда в приезд прозвищем – Капитан.

Капитан – это сложилось очень давно. Когда в пятнадцать лет впервые пришел подзаработать во время школьных каникул, мой первый начальник, не увидев меня как-то в глубине раскопа, пошутил: «А где наш пятнадцатилетний капитан?». Тут оно и привязалось. Став курсантом, рассказывал всем взахлеб о своем первом дальнем походе в Атлантику, за что переименовали: «Ты теперь у нас капитан дальнего плавания», а когда вкрутил четвертую звездочку в погоны, это уже была констатация факта: «Теперь неисправимо – Капитан, пока не дорастешь до адмирала!». И чем ближе к сумрачной Тавриде, тем чаще сам к себе обращаюсь:

– Ну что, Капитан, не ночевать же тебе в аэропорту?

Полуостров в багете иллюминатора неприветлив и тревожен. На вираже за чернильными силуэтами Крымских гор Черное море дышит холодом смерти. Жидкая, зыбкая, в последних бликах заката братская могила. По приезду, как ритуал, всегда бежал окунуться, сейчас при одной мысли об этом становится не по себе, и почему-то хочется верить, что никто не в силах плескаться сейчас в этом море, и золотые пляжи по всему побережью пусты и скорбны.

Симферополь бьет в глотку дурманом кипарисов и тополей. Вырываюсь из его татарских переулков на шабашном лихаче, сторговавшись на полусотенном билете. Дорога настолько знакома, что каждым своим поворотом, подъемом и спуском убаюкала тут же. Очнулся, когда с разрешения опустевших улиц ворвались на полном ходу в город, и водитель, заботливо молчавший всю дорогу, громко спросил:

– Тебе куда, Капитан?

Продирая глаза, изумленно кручу головой, спросонья не поняв сразу, как очутился так быстро под севастопольскими фонарями и откуда он знает, что я Капитан? Таксистский жаргон?

– В Херсонес.

Вот так, коротко, как пароль самому себе, и знакомое волнение клокочет. Собора в темноте не видно, но в приоткрытое окно ворвался его руинный дух. Замельтешили пики музейной ограды, пронзительно и мерзко скрипнули тормоза. Прибыл! Здесь говорят: за полночь еще не вечер, но у центральных ворот ни души. Воздух после быстрой езды кажется густым и тяжелым, чуть колыхнулся волной от укатившей машины и упруго встал на место. Кованая калитка что-то предостерегающе проворчала. Сворачиваю влево, к отделам музея, на узкую аллею, увитую арками хмеля. Мои шаги так звучны, что сердце замирает, испуганное одиночеством их гула, даже сверчков не слышно. В монастырском дворике молчит фонтан, чуть выступают из траурного бархата деревьев белые колонны в периметре, второй этаж средневекового отдела тлеет сине-желтыми витражами. Все как всегда, только на лавочках, что обрамляют с двух сторон этот райский уголок, никого – и это более чем странно. Хочется сесть, перекурить, восстановить неизвестно отчего позабытую традицию, но погоняемый паническим беспокойством, что мир перевернулся и в этот раз никто не прилетел, не приехал, не пришел, ускоряю шаг к родным пенатам. Бог с ним, уснул музей, но наш монастырь не мог уснуть! Над Херсонесом, несмотря на начавшийся сентябрь, еще летние ночи, и этим все сказано!