На некогда безукоризненно чистых плитах пола виднелись десятки кровавых отпечатков: босых ступней, подошв сандалий и башмаков. Кадки с цветами были перевернуты, ковры – порваны, картины – изрезаны.

Пол, ведущего в атрий коридора, усеивали черепки дорогих ваз. Декурион шел прямо, кавалерийскими сапогами давя расписные кусочки, и жуткий хруст разносился по обезображенному дому.

Тела Амандуса, его супруги и благородных гостей особняка плавали в имплювие[4]. Постамент бога-хранителя изуродовали надписи самого неприличного содержания. Расколотые статуи будто поникли, утратив былое величие и красоту.

С бесстрастным лицом проследовав мимо погибших родителей, Креон ускорил шаг. Он искал сестру, все еще надеясь на чудо: в особняке имелось много потайных уголков, где можно было укрыться.

– Вида! – позвал декурион.

Ему никто не ответил.

Спустя пару минут нобиль обнаружил сестру в кубикуле, на измятой, перепачканной кровью постели. Девушка лежала в позе младенца, зажимая руками распоротый живот. Ее покрытое синяками и ссадинами тело казалось таким хрупким, что Креон побоялся коснуться его. Глаза мужчины потемнели. В них вспыхивали красные огоньки безумия. Дрожащими пальцами он толкнул дверь и, шатаясь, побрел назад, в атрий. Глядя на тучи сквозь потолочное отверстие, нобиль от всего сердца проклинал Богов.

В плену, посреди джунглей Афарии, он жил мыслями о доме и семье, а теперь не понимал, зачем остался один на белом свете. Кто наслал такое страшное проклятье?

Отдаленный шум привлек внимание воина. Крадучись, он двинулся в перистель[5], где по-прежнему журчали фонтаны. Посреди центральной клумбы гулял белоснежный поморский конь. Он невозмутимо жевал цветы, подергивая ушами. Жеребец был словно две капли воды похож на любимую лошадь Мэйо, отравленную по приказу Креона.

Нобиль заорал, прогоняя призрака, но тот даже не взглянул на обозленного человека. Декурион в ярости ударил по стволу вишни, а после разразился такой отборной бранью в адрес Морганов и юного поморца, какую никогда не позволял себе прежде.

Когда в вестибюль особняка Читемо вошел жрец Мерта с кипарисовой ветвью в руках, вольноотпущенник понурился и долго не мог произнести ни слова. Сопровождавшие храмовника легионные рабы внесли в атриум тяжелые погребальные носилки, а затем установили их на почетном месте, рядом со статуями лошадей и обнаженных нимф.

Все домашние невольники с глубокой печалью опустились на колени. Женщины заплакали, царапая ногтями лица и шеи. Под красным траурным покрывалом лежал единственный наследник сара Макрина – Мэйо из Дома Морган. Увенчанный плюмажем шлем покоился в ногах юноши, на аккуратно сложенном всадническом плаще. Смерть изменила черты молодого нобиля: его лоб казался узким, нос – длинным и крючковатым, губы – еще тоньше, чем при жизни.

Поморский градоначальник вышел встречать сына, сохраняя безупречную осанку и невозмутимость на лице. Поприветствовав жреца, Макрин с холодной вежливостью взял у него ветвь – символ ухода в вечность – и обагренный кровью воинский пояс Мэйо.

Тем временем вольноотпущенник дал знак Элиэне: женщина поднялась с пола и зажгла курильницу, чтобы усопший мог наслаждаться любимыми ароматами, пока его моют, натирают дорогими маслами и переодевают. Другие рабыни, двигаясь тихо, точно крадущиеся мыши, принесли лекифы[6], скребки и полотенца.

– Я желаю побыть наедине с сыном, – внезапно потребовал сар. – Послужи мне, Читемо, уладь дело, касающееся геллийца.

Услышав это, Нереус вздрогнул. Он стоял на коленях, вытянув вперед скрещенные руки и прижавшись лбом к мраморной плите пола. Влажная пелена застлала глаза юноши. Он не мог позволить себе заплакать и держался из последних сил, превозмогая боль и отчаянье. В глубине души островитянин искренне надеялся, что все происходящее – лишь дурная шутка Мэйо, что нобилю вскоре надоест притворяться, он спрыгнет с носилок, рассмеется и велит подать кубок молодого итхальского вина. Однако рассудок упрямо подсказывал иное. Друг был мертв. И он уже никогда не разразится саркастически-презрительным хохотом с нотками откровенной издевки, не упьется до рвоты на праздничной пирушке и не залезет под тунику очередной пышнобедрой красотки.

– Следуй за мной, – строго сказал Читемо.

Нереус подчинился, не понимая, зачем его уводят. Неужели сейчас может быть что-то важнее последней заботы о Мэйо…

В таблинуме стояла дорогая мебель из афарской туи, пахло самшитом и кожей. На стене распускался цветок-факел, выложенный из крупных кусочков мозаики.

– Присядь, – хозяин дома снял с шеи ключ и пододвинул к центру стола небольшую шкатулку.

Смущенно потупившись, геллиец устроился в углу, на циновке.

– Нет, – усмехнулся вольноотпущенник. – Займи кресло и налей себе вина.

– Благодарю, – бесцветным голосом ответил юноша, даже не взглянув на глиняный сосуд. – Мне привычно быть здесь, внизу…

– Молодой господин оставил распоряжения и письма. Он пожелал, чтобы ты, получив свободу, незамедлительно отбыл на родину. Корабль эбиссинского царевича отвезет тебя в Хани. Сар Макрин, своей безграничной милостью, жалует в дорогу восемьсот золотых клавдиев…

– Восемьсот? – Нереус приоткрыл рот от удивления.

– Да. Теперь ты будешь поверенным семьи Морган в Геллии. Купи хороший особняк и крепких рабов. Не вздумай ослушаться и спустить все на увеселения. Наш господин скоро станет советником зесара. Дом должен быть не хуже, чем мой. Тебе ясно?

Юноша кивнул.

– Вот письмо, – Читемо показал ему запечатанный воском свиток. – Отдашь его, когда корабль причалит.

– Капитану?

– Нет. Ты все поймешь чуть позже.

– Но…

– Не перебивай. Элиэна соберет тебе вещи в дорогу. Я велю готовить повозку и дам рабов для охраны. До заката ты должен быть в порту.

– А как же?..

– Что еще?

Островитянин замялся:

– Мне не позволят проститься с Мэйо?

– Благодари судьбу и Богов, мальчишка! Вместо галеры ты получил свободу, деньги, почетный статус! И продолжаешь чего-то требовать?!

– Я только спросил…

– Иди. Не отнимай мое время подобной ерундой.

Нереус встал с циновки. Он расправил плечи и сурово взглянул на Читемо:

– Меня разлучили с хозяином еще при его жизни и даже смерть не отменила этот приговор. За что такое жестокое и несправедливое наказание?

Мужчина намеревался ответить, но геллиец продолжил:

– Будь я не на цепи, а подле господина, то не позволил бы ему погибнуть. Он оказался там один: без верного причепрачного и быстрого Альтана, с каким-то недотепой-меченосцем. Где этот меченосец?! Сбежал или убит? А может, возжелав свободы, он предал Мэйо? Как Боги допустили?..

– Молчи!

Островитянин в ярости ударил кулаком по столу:

– Ты родился невольником и будешь, как раб, до смерти! А я более никому не принадлежу и свободен от любых обязательств, кроме последней воли хозяина.

– Если разгневаешь сара, он раздавит тебя как слизняка.

Развернувшись, Нереус выскочил из комнаты. Он осознал всю безвыходность собственного положения, и надеялся лишь на то, что Мэйо, вознесшись к небесным чертогам, поможет своему отпущеннику в столь тяжелый для него час.

Эбиссинское одномачтовое судно заметно отличалось от прочих, стоявших в порту Рон-Руана. Кормовой и носовой брусья корабля, окрашенные в желтый цвет, напоминали горделиво вскинутые хвосты. Невероятно широкий алый парус крепился к двум загнутым на концах реям. Нижнюю переднюю оконечность парусника украшал любовно нарисованный голубой глаз бога Тина.

Считалось, будто эбиссинцы первыми изобрели уключины, прикрепляя весла с помощью веревочных петель. Это позволяло увеличить силу гребка, а значит – скорость судна. На корабле царевича Сефу имелось двадцать восемь колышков-уключин, прибитых вдоль обоих бортов, для привязывания коротких весел с копьевидными лопастями. Чтобы придать паруснику большую прочность, его корпус стянули канатами. В отличие от речных палубных лодок, имевших по шесть рулевых весел, морское эбиссинское судно обладало одним, но поистине гигантских размеров. Для отдыха знати предусматривалась небольшая палатка, рядом с которой хранились глиняные кувшины, наполненные пресной водой.