Ждать у мужского туалета ей пришлось довольно долго. Наконец, опустошив свой желудок, облегчив всё, что только можно, Генрих, которому явно полегчало, появился снова с победным видом. Гордое лицо уже успело обрести свою ироничность. Видно, он умылся холодной водой, капли ещё стекали, он отфыркивал их, но короткие чёрные волосы уже зачесал на косой пробор и смотрел вполне браво.
Надежда залепетала:
- Как вы себя чувствуете?
Ответить он не успел. Из зала раздался взрыв аплодисментов, криков, даже не вполне цивилизованных, скорее одичалых, но явно восторженных, сопровождаемых топаньем ног и свистом, тоже радостным, тоже от избытка чувств. Оба рванули обратно в зал. Но там уже вся толпа была на ногах. Правила светского поведения в общественном месте давно испарились в этой кладовой чудес. Людям показывали нечто неадекватное, что не воспринимало их рациальное мышление - и они сами стали неадекватными, поверили в иррациональное и вели себя, как и положено в мире безумия, в мире, совершенно нереальном. Генрих пробился сквозь толпу, хоть и не до самого места действия, вытянул голову, даже чуть подпрыгнул и тоже заразился состоянием публики. Его разум, как и у остальных, тоже помрачился, он испустил какой-то неясный крик.
То, что он разглядел, прыгая, из-за голов впереди него, было ещё каким-то смутным, неясным. Но вот невидимый оператор прибавил свету в зале, и толпа слаженно, хором выдохнула. Поражённые настолько, что чуть живые, как от удара током, люди, такие разные: заносчивые и скромные, образованные и неучи - взвыли совершенно одинаково, будто отрепетированный хор.
Перед ними ещё мокрые, со стекающей по телам водой, отбросив провода и датчики, из резервуара встали во весь рост, как два юных божества из пены морской, юноша и девушка. Совершенно нагие божества. Они выглядели лет на 18. Каждый по-своему, они были прекрасны расцветшей юностью своей, естественной, свежей розовостью щёк и губ, сияющими глазами, тем совершенством молодых, готовых для любви тел, гладкостью шёлковой кожи, блеском густых встрёпанных волос, какой бывает только в победной юности, а потом... потом тускнеет и вянет. Они стояли оба, вот такие - голые и мокрые, пока ещё оглушённые своим приходом в мир. Их тела являли совершенство. Первозданные Адам и Ева. Даже какая-то невольная печаль, что-то сродни зависти на подсознательном уровне будто лёгким вздохом пролетела по неадекватному залу, где все эмоции - напоказ.
В этой напряжённо-нереальной тишине вдруг первой опомнилась (не какая-нибудь дама-интеллектуалка!), напротив - Анатольевна, домработница Ивана. Толстая женщина выскочила, довольно бесцеремонно, на сцену действия, в руках у неё было самое простое покрывало с бахромой по краям (видно, сдёрнула прямо с кровати, где спали учёные). Она, по-бабьи причитая, кинулась к Еве. Та стояла неподвижно, не понимая обстановки, и только беспомощно обводила толпу своими ясными, невинными серо-синими глазами. Пухлые малиновые губы её детского рта приоткрылись.
Девочка моя! Миленькая! - хлопотала круглая седая Анатольевна, укутывая её голое, дрожащее от холода тело в зелёное покрывало. - Ишь, выставили напоказ! Идём, моя хорошая, идём. Хватит им на тебя пялиться!
На юношу она как-то не обратила внимания. А может, полагала, что мужик - он и есть мужик, ему не стыдно, хоть его голого выставили - ничего. Стройный молоденький Даниель стоял, потупившись. Он тоже ещё не вполне пришёл в себя и лишь инстинктивно прикрывал руками низ живота, опустив глаза, похожие на отцовские, невероятной красоты, этакие чёрные воловьи очи с бахромой ресниц. Но вот его отец вышел из ступора и, всё ещё держась левой рукой за сердце, бросился, спотыкаясь, к нему. Словно сквозь удушье, прорывался его голос:
- Сынок! Даниель! Ты? Отзовись! Мальчик мой! Жизнь моя! Узнаёшь меня, деточка моя, кровиночка?
Кто-то в зале уже плакал навзрыд, с кем-то случилась истерика, и медики вытащили пострадавшего из зала, но остальные начали уже аплодировать и орать, что означало возвращение к адекватности.
Вскоре и "король" настолько пришёл в себя, что завопил повелительно в адрес своей стражи:
- Эй, вы! Чего рты раззявили? Арно! Где была твоя тупая башка? Почему не захватил костюм для моего сына? Не видишь - он стоит голый перед всем народом?! И за что я вам всем деньги плачу?!
Юноша поднял свои огромные глаза с вечно грустным взглядом и тихо произнёс:
-Успокойся, папа.
Эти первые слова от только что, на глазах у всех рождённых, вызвали опять бурю восторга. Весь зал стоял и ритмично аплодировал. Тут Ева, завёрнутая в покрывало (мокрые волосы до плеч ей уже пригладила добрая, как мать, домработница), Ева, рискуя уронить свою "одёжку", потянулась обнять толстую женщину и ясно сказала (все жадно ловили её слова):
- Анатольевна, милая, как я рада! А где Ваня?
Та ответила ей рыданьями. Они обнялись, но что говорили, что там такое всхлипывали, уже не было слышно в общем ликующем шуме.
Генрих прорвался к женщинам. Лицо у него было буйнопомешанного, в левой руке он держал новую бутылку коньяка и движением лихого алкаша отхлёбывал из неё. Пошатываясь, заорал:
- Я ещё не верю! Не могу поверить! Колдовство? Иллюзии, как у Кио в цирке? Может, она сейчас исчезнет, растает, так сказать. - Знаете, как у фокусника. - Дайте мне её пощупать! Дайте!
Он с самым решительным видом двинулся с протянутой лапой к Еве, у которой видна была одна грудь из-под покрывала. Он бы ухватил эту тугую маленькую девичью грудь с тёмным торчащим соском, но тут между ними, как из-под земли, вырос Иван. Решительно оттеснил отца плечом.
- Вот что, папа, поезжай-ка ты домой и проспись, ты хватанул лишнего. Шоу окончено. Надежда Андреевна, вы ему поможете?
Она тут же захлопотала вокруг шефа. Тот попытался было вырваться и протестовать, добиваясь своего, но дюжие охранники Рекса моментально выволокли его на чистый воздух.
Никто из присутствующих больше не сомневался в новых, возрождённых из мёртвых, существах. Клоны это или биороботы или ещё Бог знает что, но у них есть память, у них есть прежняя душа, а значит - они люди. И ликуя, и обливаясь слезами, постаревший на глазах отец - Рекс победно кричал своему секретарю Арно, подавая тому пачку денег:
- Быстренько дуй в город, купишь костюм, да не какой-нибудь - от Кутюр, понял? И ещё. Видишь: девочка голая. Она же родилась вместе с Даниелем, она - его сестра-близнец. Значит, и ей купи платье. Шикарное платье, не что-нибудь там. Не скупись. Всё понял? Посмотри на её фигуру (он сделал восторженный жест рукой), не ошибись, чтоб на неё было, как вылитое!
- Клянусь, шеф! У меня глаз-алмаз. Сейчас будет сделано!
И опять в небольшом скромном особняке, который окружали густые сосны и маленькие, недавно посаженные Иваном ели, появилось звонкоголосое чудо со своими песенками из ностальгических кинофильмов, всеобщая любимица, начиная с ушастого Фердинанда и кончая толстой законодательницей-домоправительницей Анатольевной.
В первые дни все посторонние, словно сговорились, оставили двоих влюблённых в покое. Не звонили, не ломились с визитами, поздравлениями и прочим. Никто пока не лез с намёками и щекотливыми разговорчиками о том, как же узаконить двоих, вновь явленных на свет не совсем традиционным путём людей, пред лицом такой тупой, неповоротливой и косной давящей махины, как государство...
От подобной проблемы у Ивана, конечно же, не раз уже трещала голова. Но сейчас, сейчас их оставили в покое, хоть на какое-то краткое время. Оставили вдвоём! Рядом были лишь шкодные, как дети, домашние питомцы с их лаем и беготнёй, да Анатольевна, которая готовила вкуснейшую еду и понимающе улыбалась, когда случайно сталкивалась с Иваном где-нибудь на кухне (он был в одних трусах, босиком и с воровским видом разыскивал в холодильнике остатки торта, хватал тарелку и мчался снова в спальню). Впрочем, сейчас этим двоим какую еду бы ни подали, они бы съели, не заметив. Ева сказала по этому поводу очень просто, без философского умничанья:
