- Знаешь, когда возвращаешься к жизни из небытия, то любое проявление этой самой жизни: будь то мурчанье шёлковой, тёплой кошки, что трётся об ноги, будь то вкус самого обычного хлеба во рту или мирный петушиный крик на розовой заре - всё это принимаешь как подарок судьбы, как небывалое снисхождение Бога и преисполняешься благодарностью за каждую мелочь, которую вы, обычные люди, и не замечаете.
Ивану представлялось сначала, что теперь в их новой жизни всё будет традиционно-чинно, то есть сперва свадьба, обязательно венчанье, потом уже - новобрачная ночь... Ведь его невеста, совсем недавно рождённая из чрева хитромудрой аппаратуры, была девственна. И он хотел, чтобы брак их сперва был освящён свыше и одобрен земными властями, а потом уже их ждала бы (как Пушкин выразился) "тайна брачная постели..." Однако в жизни всё получилось немного не так. Когда Иван позвонил своему могущественному покровителю и заговорил о том, что нужно бы как-то побыстрее выхлопотать документы для двух вновьпоявившихся на свет людей, причём, взрослых, то даже "царь" Рекс, который очень многое мог в обход законов, призадумался и с лёгкой досадой ответил:
- Подожди, Вано, дорогой. Не так скоро. Дай время, и я всё улажу.
- Но почему, Рекс? Почему так долго? Что, бюрократическая машина не поддаётся?
- Видишь ли, Вано, можно было бы достать им фальшивые паспорта хорошего качества и увезти жить за границу. Это можно было бы быстро. Но ты же хочешь, чтобы всё было законно, чин по чину. Кроме того, мы на радостях растрезвонили твоё открытие на весь мир. Теперь уже, благодаря огласке, фальшивые паспорта не прокатят, сам понимаешь, да? Бачу поднялась такая!... А признать двух умерших людей живыми... Чиновники хоть лопнут, но не признают. И само собой - против тебя всколыхнулся весь учёный мир. Ты же настолько переплюнул их, что отнял у них кормушку, их хлеб! За это они тебя... В дискуссиях, и закулисных, и публичных, только и звучит: иллюзионист, фокусник, мошенник, осквернитель могил и религии. Орут о святотатстве! Об уголовной ответственности! Призывают лишить учёной степени, сослать на лесоповал и т.д.
И попробуй им что-нибудь докажи! Попробуй узаконь наших ребят! Надо было сделать всё тайно. Я сам виноват. Ты - молодой, горячий, что с тебя спрашивать? Я допустил ошибку. Теперь вся эта чиновничья свора требует эксгумации тел, всяких там доказательств... Я б их всех к стенке, педерастов! Ты подумай: какая эксгумация?! И так ясно, что трупы на месте, никто их не выкапывал. Козлы! Поверить не могут! Ни видеозаписи их не убеждают, ни показания очевидцев. Придётся, скорее всего, вам троим уезжать за границу, жить под чужими именами.
Нет, это не выход. Надо как-то пробить эту стену подлости! - воскликнул Иван. - с нами борются так, словно мы убили двоих людей, а не воскресили из небытия. Уж если и ты, Рекс, не можешь...
Все планы рушились. Иван сидел тогда на диване, бессмысленно глядя в телевизор и не понимал мельтешащего на экране разноцветья. Ева подошла к нему. Она только что выгуливала собак, бегала с ними по окрестностям, щёки её порозовели от холода, глаза остро блестели радостью самого простого бытия и затаённым смехом, подкрашенные ресницы смотрелись лучами вокруг этих задорных, сияющих васильков.
- Чего ты киснешь?
- Ева. Ты должна знать. Даже у Рекса не получается пробить бюрократические препоны и официально узаконить вас с Даниелем! Вы есть - и вас как бы нет. И в брак мы вступить поэтому не можем.
- Ай-яй-яй! Беда большая! Ванюха, уж не застрелиться ли ты собрался? Пускай чинуши застрелятся, потому что мы будем жить им назло! Ты поэтому со мной не спишь?
- Но я хотел, чтобы всё ао закону, чтобы была свадьба, чтобы ты поверила, поняла, как я люблю тебя. Ты должна стать женой, только женой!
- Глупенький! Мальчик ты мой! - она скинула куртку и подсела к нему на диван. - Иди ко мне! - Обняла его, порывисто прижалась. Зашептала: "Формальности... Кому они нужны? Их выдумали люди. И, если люди. И, если люди противятся нашему союзу, то грош им цена с их законами. Ведь ОН видит всё. Подумай: если бы ОН был против, разве ОН допустил бы моё рождение?"
Иван раздевал её, наслаждался каждым мгновением, каждым движением. В спальне горели свечи, неярко, трепетно. Иван уже сбросил с хрупкой курносой девчонки бюстгальтер и приник лицом во впадину между грудями. Вдыхал этот забытый запах её кожи, духов, молодого сладковатого пота, ощущал тепло и биение сердца, как у воробушка - быстрого, взволнованного. Её дыхание тоже учащалось. Он начал целовать шёлковую кожу её живота, совсем горячий, неистово пылающий низ его. Вдруг прошептал, подняв лицо и взглянув ей в глаза:
- Ты ведь ещё девственна. Ни о чём не жалеешь? Может, ты хотела бы быть с моим отцом? Ты ведь жила с ним, любила его. Если так - я не буду принуждать тебя...
- Замолчи! - простонала она. - Какой же ты дурак! Иди ко мне! Только ты! Только ты один и будешь у меня. Больше никто!
Они проснулись поздно. Тусклый свет осени, уже близкой к зиме, просочился сквозь небрежно задёрнутые шторы и принёс перламутрово-серую печаль после ночного взлёта всех жизненных сил и необузданных мечтаний. "Так всегда, после опьянения, когда на волне лихой веры в себя мчишься вперёд, мчишься, будто на коне скачешь, легко и гармонично и всё удаётся, и всё должно получиться, ты уверен, ты чувствуешь... А потом - вот такое серое утро, трезвость взгляда... и всё как-то не так, гармония разлаживается, мечты разбиваются о слишком уж трезвую нашу жизнь," - думал Иван. "Говорят, это - депрессия достижения. Возможно. Я кое-чего достиг. Но далеко не всего. С бюрократической канителью мы вообще завязли. Рекс сейчас не может никого взять за глотку, тряхнуть, использовать свои связи. Сердце сдало совсем. Нужно ехать срочно ему помогать. А то мы лишимся своего защитника. А тут ещё отец звонит, напускает туману, и в тумане этом всё яснее для меня маячит призрак тюрьмы. Будто я убийца и осквернитель трупов. А что же тогда будет с Евой? Как она останется без меня? Может, свалится снова в объятья моего папаши? Уж не этого ли он дожидается?"
Так думал Иван, проснувшись. Лежал неподвижно, боясь шевельнуться, чтобы не разбудить Еву. "Счастливая моя Синеглазка. Она так упивается жизнью сейчас, что не подвержена никакой депрессии. Пусть это продлится подольше."
Он подтянул одеяло, укрывая её. Она лежала, уткнувшись прелестным, хоть и не классическим носиком в его плечо. Её тоненькая рука так и осталась на его груди. Она вся прижалась к нему, словно ребёнок, который верит, что вот так он в безопасности, только так ему тепло и надёжно. Иван не шевелился, боясь спугнуть её сон. И думал в этот момент, что ради прильнувшей к нему вот этой вот живой и тёплой девчонки (он ощущал плечом, как пульсирует с биением сердца её тело) ради неё сделает снова и снова любое преступление против Свода Законов. "Спасать её - закон нравственности, единый для меня", - так сформулировал он, глядя на потолок, даже шепча это вслух. И тут заметил, что Ева уже не спит, смотрит на него.
- Синеглазка!
- По-моему, у меня глаза серые. Только, когда я смотрю прямона голубое небо, вот тогда они меняются.
- А для меня всё равно Синеглазка.
- Хоть это и не оригинально, но от тебя... От тебя мне всё кажется чудесным. А что ты рам рассуждал о законах?
- Да так, философствовал. Мне сейчас надо уехать.
Вихрастая головка вздёрнулась, сложились обиженным бантиком детские губы.
- Не волнуйся, Зайчиха. Надо спасать Рекса. Плохо у него с сердцем, совсем плохо. Неожиданное волненье, даже радостное, а перед этим смерть сына, всё это подкосило его. Возможно, придётся клонировать...
- Кого?!
- Одно лишь сердце и затем провести пересадку. Это не так уж сложно. Кстати, пора переговорить с ним.
- О нас?
- Угу. И ты, и Данька пока что живёте на птичьих правах. Надо что-то делать.
Ева приникла лицом к его руке, прижалась, томно прикрывая чёрными ресницами свои светлые, с блудливой лукавинкой, глаза. Рот её приоткрылся, она уже гладила каким-то поэтичным движением плечи Ивана. Так колдовать умела только она. И Иван забылбы всё на свете, повернулся бы к ней, слился бы с таки желанным теплом её тела, но тревожная мысль не давала ему покоя. Он отстранил Евину ладонь со своей груди, приподнялся на локте, спросил:
