Наутро они с бабушкой пошли на базар. Маргоша никогда не ходила на базар. Ее взору предстали горы ароматной зелени, пирамиды из красных помидоров, пряные и сладкие чурчхелы, одну из которых Маргоша повесила себе на шею, как ожерелье, и грызла на ходу. Она не успевала вертеть головой – ее то и дело угощали разными вкусностями. Придя домой, она заявила с порога, что переезжает жить в Тбилиси к бабушке Манане. Взрослые похихикали, а Маргоша разозлилась.
– Говорю вам, что перееду! – и она топнула ножкой.
– А в Батуми не хочешь? – хитро спросил отец.
Маргоша замерла. Море. Она мечтала о нем. Решено было ехать на машине с дядей Васо ровно через два дня.
Маргоша потом весь год вспоминала эти каникулы, особенно когда ей было грустно. Когда бабушка придиралась и ворчала, когда Маргоша пропустила долгожданный театр, потому что мама ушла на какую-то кафедру и забыла, когда папа ходил печальный и задумчивый, Маргоша вспоминала этот праздник жизни, этот фейерверк чувств, эмоций, доброты и любви. Там люди так жили каждый день. Каждый день они ходили друг к другу хоть за спичкой, хоть за солью. Приходили и сидели… болтали, пили кофе или чай, общались, делились, радовались или грустили – все вместе. Маргоша затаила мечту окончить школу и поехать жить к бабушке Манане и тете. И тогда уже никто не сможет ее остановить, потому что она будет взрослой и красивой, как Инга.
Зима была в разгаре. Москва готовилась к встрече Нового года, а на прилавках по-прежнему было одно сливочное масло. Правда, появились ножки Буша. Народ придумывал новые рецепты: сварить, запечь, пожарить с чесноком, под майонезом, со сметаной. Народ ходил полуголодный, но это-то ладно, привыкли, зато появилось некогда запрещенная литература. Ее открыто и без всяких опасений передавали друг другу. Чаще всего это был самиздат, но был! И это обещало перспективы. В моду входили слова «гласность», «демократия», «перестройка». Перестройка как перекройка – полстраны уже отрезали. Все жаждали свободы и независимости.
Гоги, как всегда, шел со списком. Он очень торопился: до закрытия магазина оставалось минут пятнадцать. Уже повернув за угол, он услышал робкое:
– Добрый вечер…
Оглянувшись и прищурившись, в полумраке зимнего вечера он увидел женскую фигуру, курившую у черного входа магазина.
– Это вы мне? – удивился он.
– Вам, – улыбнулась женщина.
Гоги подошел поближе и узнал Валю из овощного отдела. Он чуть смутился и поздоровался.
– Идемте, – заговорщически позвала она его, – я вам мандарины отложила! Вкуснотища!
Гоги был тронут таким вниманием. В подсобке было тепло и темновато. Валька достала с полки два пакета.
– Вот! – протянула она ему. – В одном – овощи, ну как обычно, а в другом – фрукты.
– Спасибо огромное, Валя!
– А вы уставший такой, и вид у вас голодный. С работы и сразу в магазин?
Гоги смущенно кивнул. Во-первых, такую заботу он видел только у себя на родине, от родных, а во-вторых, положение было странным: Валя говорила простые правдивые предложения – глаза голодные, вид ободранный. Гоги и не знал, как возразить ей. Вот если бы она спросила про философский «Трактат чистого разума» Канта, ему было бы намного проще, потому что Валя понятия не имела о философии, а о жизни, видимо, имела. И значит, вся его жизнь вот так видна по его лицу, замученному, уставшему, голодному.
– Пойдемте ко мне? – просто сказала Валя. – Я одна живу, не бойтесь.
– Я и не боюсь.
И он пошел. Шел, и не знал почему: то ли потому что был голоден, то ли потому что не очень хотелось домой. В подъезде у Вали было темно.
– Опять соседи лампочку выкрутили! – со вздохом сказала она. – Вот вчера лично прикрутила!
Она пошарила, чертыхаясь, в сумке, и в ее руках зазвенели ключи. Еще несколько секунд – и все озарилось светом. Георгий зажмурился.
– Заходите! – сказала Валя.
Они сидели за столом на кухне под абажуром в красную клетку, от красного абажура падал теплый свет, а от тарелки с красным борщом поднимался теплый дымок. Цвет и запах смешивались, и это было то, что создавало уют. Видимо, это и называется «семейный очаг».
Итак, Танька писала труды, бабка воспитывала даже в кровати почти спящую Маргошу, а Валька из овощного кормила чужого мужа борщом. Вот так оно и бывает.
Георгий согрелся, разомлел и как-то оттаял. Он не хотел никуда уходить, но положение было немного странным: пригласили на борщ – и хватит, пора и честь знать. Он хотел встать, но Валя остановила его жестом. Было хорошо, тепло и уютно.
Георгий лежал в объятиях теплой Вали и смотрел в потолок. Вот так неожиданно, оказывается, может закончиться вечер. Если бы ему кто-то утром сказал, что он сегодня будет спать в объятиях Вали… Жизнь этим и прекрасна – один сплошной сюрприз.
Отсутствие Гоги дома никто и не заметил, он пришел рано утром, часов в семь и сел пить чай на кухне. От него еще пахло Валей, ее теплым, молодым, мягким телом. Проснулась Маргоша и зашлепала в туалет. Дом потихоньку оживал. Маргошу надо было отвести в школу, а это делал только Гоги. Жизнь шла своим чередом, и он не испытывал никаких угрызений совести, даже наоборот, повеселел, меньше копался в их с Таней отношениях, вернее, в отсутствии таковых. Но раз она живет как хочет, то почему ему нельзя? Для Гоги семья – это 7-Я, это полный дом людей, гостей, горячий чай и накрытый стол. Зарабатывал он нормально. И все это могло быть, но никто этого не хотел. У Тани и ее мамы были другой быт и другие представления о семье и ее жизни, они из разных огородов, или даже, точнее, из разных вод. Но не может морская рыба жить в пресной речной воде – будет вечная адаптация, которая так и не наступит. «Надо пока оставить все как есть, – умозаключил Гоги, – Маргоша еще слишком мала».
А Валька цвела. Ее душа пела, она влюбилась. В ее жизни появился мужчина номер один, мужчина, которому она смотрела в рот, внимала ему и растворялась в нем. Она искренне не понимала, почему он не может переехать к ней. Ах, как счастливо бы они жили! Как счастливо! Как-то после жарких объятий, когда Валя, вжавшись ему в плечо, боялась повернуться, чтобы не спугнуть нежность, бесконечную нежность, Гоги вдруг спросил:
– Валя, а как ты жила до меня?
Валя не смутилась ни капли:
– Ты хочешь спросить: не как, а с кем? Верно?
– Может, и так.
– Да никак не жила. Просто спала с Колькой-грузчиком.
Гоги представил полупьяного Кольку, грубо и бесцеремонно трогавшего его Валю.
– Зачем? – спросил он.
– Ну я ведь не знала, что ты появишься у меня. Если б я знала… – вздохнула Валька, – Я бы тебя ждала! Честно!
– А где ты родилась? Откуда ты? – и Гоги затянулся сигаретой, сизый дымок окутал спальню.
– Я? В Рязани. Разве не говорила? У нас в Рязани грибы с глазами… – Валя заговорщически и хитро улыбалась и шагала пальцами по мохнатой груди Гоги. – Их едять, они глядять. Их беруть, они бягу-у-у-у-у-у-уть! – И Валька, накрывшись с головой одеялом, задрыгала ногами и захохотала.
Гоги щекотал ее, и им было просто и понятно. Не было никаких условностей.
Примерно через год Валька забеременела. Она гордо выпячивала еще не существующий живот и с первого дня объявила, что будет мальчик. Гоги не знал, как быть, хотя Валя не ставила ему условий и претензий также не высказывала. Она решила родить «для себя», как говорили в народе. Гоги был счастлив и в то же время понимал, что признаться Тане он не в силах. Признаться Тане означало бы навсегда лишить себя возможности видеть Маргошу или бы пришлось воровато прятаться под забором школы и высматривать родной силуэт. Гоги опять решил подождать.
Валька до последнего дня работала, хотя Гоги настаивал, чтобы она ушла. Но это был его долг. Он понимал, что будет трудно, что придется «переехать» на эту чертову заправку, чтобы никто не заметил отсутствия денег. Но Валя решительно отвергала его помощь. Работа ей в радость, когда надо, тогда и уйдет, тем более что провожать ее в декрет решили с почетом: скинулись на детское приданое все и с удовольствием, потому что она была душой и настроением. Ее любили все, включая бывшего любовника Кольку, который как-то сказал, что если мужчина ее того… (то есть бросит), он, Колька, мальца воспитает как надо! Не боись, мол.
