Во взрослые игры, как например стрельба из найденной в лесу немецкой пушки, его не пускали по причине малости. Когда снаряды для пушки кончились, ребята срезали с ее колес микропористую резину на мячики для игры в лапту. Лапта в селе в эти послевоенные годы была очень популярна, в нее играли и малыши и взрослые. Селяне с удовольствием приходили посмотреть и поболеть за команды, азартно подшучивая над проигравшими.

Ребятня играла в клеста – нужно было заостренную с двух сторон короткую палочку ударом биты по кончику поднять в воздух, а вторым ударом послать клест как можно дальше. Выигрывала та команда, которая за определенное количество ударов возвращала клест к кону.

Азартно, со спорами до стычек, играли в городки, причем весь инвентарь изготовляли сами.

До изнеможения гоняли металлическими, особо изогнутыми прутами, ободы от колес машин, разбитые остовы которых были в лесу, по берегам речки.

Однажды, после переданных секретных слухов о якобы найденных в разбомбленных многоэтажных жилых домах в Шайковке вещах – кто-то нашел швейную машинку, кто-то оружие, – Алька с Толиком побежали на поиски. Пролезли в щель на первом этаже, даже смогли спуститься в подвал, но все, что оставалось от жильцов, было собрано до них. Подняв голову, Алька на перевернутой взрывом панели с кафельным полом увидел жуткие кровавые отпечатки босых ног – кто-то, раненый, наследил перед тем, как очередная бомба разрушила дом. Стало жутко, они выскочили из развалин и побежали домой.

Было очень голодно. Наступавшее лето было связано, прежде всего, с поисками пищи. В рот шло все, что вылезало из земли – побеги щавеля, молодые трубки морковника, юные побеги сосен. Ловили раков под камнями и в норах, руками ловили мелкую плотву, голавликов под ивовыми зарослями, собирали птичьи яйца, в которых иногда попадались невылупившиеся птенцы – из-за этого Алька прекратил это занятие, тем более что бабушка осудила разорение гнезд Божьих птичек. Позднее наступала пора незрелых яблок, вишен, крушины, малины, земляники, огурцов, жареных на прутьях воробьев, которых сбивали картечинами, добываемыми из снарядов. Хорошо, если была соль, но обходились и без соли.

Как могли помогали взрослым – ворошили и сгребали сено, утаптывали его на возах и на скирдах, носили охапками.

До одури, до синевы, купались в речке, вода в которой была постоянно холодной из-за множества родников, питавших ее.

Осень приходила россыпями яблок, поедать которые мешала только оскомина. От войны у бабушки сохранились два улья пчел, необыкновенно злых. За морковкой, за яблоками на дальнем углу огорода приходилось добираться ползком между грядками. Еще страшнее было наказание, если, похвальбы ради, выходил он на улицу с куском хлеба, намазанным сверху свежевыгнанным медом, – бежать от них тогда приходилось до речки и нырять, в чем был, с макушкой в воду, успевая по дороге проглотить хлеб. Только тогда пчелы, покружив, улетали. Но свое пчелы добирали – обычным делом было ходить с перекошенной от укусов физиономией.

Осень – это коллективная уборка капусты, которую высаживали возле речки, чтобы удобней было поливать рассаду. Капусту убирали поочередно, объединившись с соседями, сразу же ее и солили в громадных деревянных бочках. Обязанностью Альки было утаптывать ее босыми ногами. Капусту секли специальными сечками в деревянных корытцах. Все это происходило весело, с шутками, песнями, с постоянным подкалыванием друг друга, так как главными работниками были ребята и девчата, выжившие во время оккупации и не угнанные в Германию. Работа кончалась накрытием стола с обязательной вареной картошкой, с малосольными огурцами, с желтым, сохранившимся с зимы, салом, медовухой, перепадавшей и пацанятам, ну и с самогонкой, конечно. От той поры остались у Альки воспоминания именно этой дружной, веселой ежедневной работы.

В конце лета бабушка давала ему мешочек и он шел собирать вызревшие метелки конского щавеля, семена которого мололись и добавлялись в хлеб.

Грибы собирали в выросших, на месте рубок, березнячках, в большой лес ходить запрещали, там могли быть и были мины, но бывали и дезертиры, прятавшиеся по многочисленным, оставшимся от войны, землянкам, от них можно было ждать любой пакости.

Зимние игры начинались осенью, когда, после первых морозов, покрывалась льдом речка. Ребята сами изготавливали самокаты, сооружения из досок с сиденьем, под которым располагались два самодельных конька, третий конек крепился к закрепленной на штыре подвижной доске и служил управлением для самоката. Коньки, естественно, были самодельными – треугольные в сечении деревяшки обтягивались толстой проволокой, служившей лезвием конька.

Как только-только на реке образовывался тонкий, в 1,5–2 сантиметра, прогибающийся, трескающийся лед, вереницы самокатов выезжали на него и лихо гонялись друг за другом, отталкиваясь палками, на конце которых были вбиты заточенные гвозди. Катание заканчивалось, когда кто-нибудь проваливался под лед. Друзья вытаскивали провалившегося, и он бегом, пока не стала колом одежда, бежал домой.

Алька проваливался два раза, и оба раза купание кончалось воспалением легких. Фельдшерица предупредила: – Заболеешь еще раз – помрешь!

Обошлось.

На самокатах гоняли и по снежному весеннему насту – днем снег подтаивал на солнце, а к вечеру замерзал, образуя ледяную корку. Она легко выдерживала вес самоката с седоком. Обычная картина – он на самокате едет с горки за домом, возвращаясь из поездки почти к Приюту, метет вечерняя метель, обшлага рукавов заледеневают так, что руки оказываются в ледяных наручниках, с трудом вылезая из них. Страшная боль, ломота до слез, лечилась окунанием рук в ледяную воду.

Весна приносила тепло и новые заботы – не было обуви. Прошлогодняя, даже годная, становилась малой, новую покупать не на что. Приходилось ждать, когда можно будет бегать босиком. Бабушкино условие – чтоб босая подошва отлипала от грязи, он проверял несколько раз на дню. Призывы к бабушке: – Бабушка, смотри – уже отлипает! – кончались проверкой и новым ожиданием. И только Первого мая ему разрешили выскочить на улицу босиком, хотя в ложбинках еще лежал снег.

День Победы пришел ясным солнечным днем. Из Шайковки, аэродром которой начали восстанавливать, прибежал какой-то военный в комбинезоне и начал стрелять из пистолета: – Войне конец! Гитлеру капут! Победа!

Больше всех радовались пацаны. Алька бегом выкопал спрятанную ракетницу, из-под застрехи достал сверточек с тремя спрятанными ракетами и с криком: – Победа! Наша Победа! Мы победили! – выпустил их в ясное небо. Победа, которую ждали, узнавая обрывками новости – в селе не было ни радио, ни телефона, – была отпразднована по-военному, послышались выстрелы, полетели в небо разноцветные ракеты. Наверное, были слезы, было угощение, были какие-то разговоры, рассказы – Алька этого ничего не помнит.

В школу он пошел шести лет, в 45-м. К этому времени школа, строить которую начали в 44-м, была выстроена. Сложенная из бревен, со мхом в щелях между бревнами, она пахла лесом, сосной. Отапливалась дровами, но было холодно. Алька отчетливо помнит, как начинался день – его будила бабушка, приходившая к тому времени с утренней дойки, накладывала в миску картошки, поливала ее молоком из принесенной с собой солдатской фляжки – это был его завтрак. Отчетливо помнит вкус рыбьего жира, ложку которого давали каждому перед уроками.

Домашние задания он делал прямо на уроках, либо на переменах. Свободного времени было полно и это свободное время тратилось на помощь бабушке, так как она осталась одна: – младший сын, дядя Валя, уехал учиться в ремеслуху, следующий по возрасту, дядя Миша, в 43-м был призван в армию и пропал, от него не было никаких известий.

На воевавшего с первых дней войны дядю Александра пришла похоронка – он, будучи в звании старшего лейтенанта в танковой бригаде, погиб в западной Белоруссии. В последнем треугольничке, написанном карандашом, он с восторгом описал рейд по тылам немцев, о кишках, намотанных на гусеницы. Потом пришла небольшая бумажка от командира части, извещавшая о геройской смерти командира роты, комсорга батальона Александра Афанасиевича Брынцева.